Я родился в рубашке. Так говорит моя мама. И я ей верю, так как в дальнейшей жизни это подтверждалось, и не единожды. Еще в школьные годы заблудился в громадной уральской пещере – нашли, самолет разбился при посадке – выжил, тонул – спасли, в автомобильной катастрофе погиб мой товарищ – я отделался царапинами. Я не знаю для чего эта рубашка так меня берегла. В таких случаях кажется, что есть некое предназначение, которое ты должен исполнить прежде, чем закончить земное существование. Мне очень нравится притча о человеке, который после смерти попадает в рай. Спасибо, говорит он, но за что, вроде бы я ничего такого не сделал. А помните, говорят ему, вы ехали в поезде из Улан-Удэ, и женщина попросила вас передать ей соль, и вы передали. Нет, не помню. Неважно, но в этом и состояла ваша миссия на Земле. Наверное, только гении знают свою миссию или, по крайней мере, догадываются о ней. Нам, простым смертным не дано знать, для чего из миллиардов возможностей были выбраны именно мы. Нет, нет, это правда. Ведь появлению одного конкретного человека на земле предшествовали многовековые перемещения людских масс, в результате которых происходит встреча определенных мужчины и женщины, а затем из миллиардов сперматозоидов находится один самый шустрый, и на свет появляетесь Вы. Единственный и неповторимый. Человечество с ужасом вспоминает вторую мировую войну, но надо честно признаться, что, практически все послевоенное поколение, по крайней мере, в нашей стране своим появлением на свет обязано именно ей, этой войне. Это она разрушила все и вся, искорежила привычный уклад, разметала людей, но при этом создала возможности встреч наших пап и мам, которых никогда бы не было при других обстоятельствах. А значит не было бы конкретных нас. Я пишу банальные вещи, но иногда не грех и о них лишний раз вспомнить.

Во так и мои папа и мама встретились. Он, простой деревенский парень из Тульской области, еще до войны поступил в артиллерийское училище, прошел и финскую и отечественную, и после войны вместе со своей частью оказался во Львове. Мама из еврейской (но тогда уже отошедшей от религии и поэтому светской) интеллигентной семьи еще в начале войны эвакуировалась из Харькова в Оренбург (тогда Чкалов). После войны вернуться в Харьков не удалось, так как их дом был переоборудован под госпиталь, и мама по приглашению знакомых поехала во Львов, где и встретилась с папой. Там они и поженились. Так что зачат я был во Львове. И поэтому у меня к этому городу неравнодушное отношение. А рожать мама поехала в Уфу, куда к этому времени перебрались ее родители. Да так и осталась в Уфе, разумеется, вместе с демобилизовавшимся к тому времени папой.

Когда мне исполнилось 4 года, я заболел астмой. Этот страшный для того времени диагноз поставил доктор Геллер. Я до сих пор помню его тонкое, умное, интеллигентное лицо, а сердце мое полно благодарности. Удивительно, но этот детский доктор лечил еще мою маму в Харькове, потом эвакуировался в Уфу, где лечил меня и мою сестру. А потом еще лечил моего старшего сына. Так вот, поставив диагноз, доктор Геллер сказал, что спасти меня может только смена климата и назвал два чудодейственных места – Кисловодск и деревня Красный Ключ в нашей Башкирии. И мои родители бросили столицу (региональную, но все же), жилье, работу и переехали в Красный Ключ. Это был небольшой рабочий поселок в предгорье Южного Урала, в сумасшедше красивом месте на берегу небольшой, но горной и весьма своенравной речки Уфимки. Пишу, и в памяти теснятся картинки, картинки, картинки. Лысая гора, склон которой летом становился красным от ковром покрывающем его земляники, крутой берег, с которого каждую весну мы с замиранием сердца любовались грозным и шумным ледоходом, наш длинный барак, поделенный на 4 квартиры, и в торце наша с русской печью и запахом дозревающих в валенках на этой печке поздних помидоров, и деревенская улица с домами и палисадниками с непременными высокими, выше меня, красивыми цветами мальвами, и солнечные пятна на буйной летней зелени и много, много еще чего. Но, если я всерьез все это буду описывать, то моя краткая биография приобретет объем, несовместимый со словом «краткая».

Чем конкретно там занимался папа, я не помню. По-моему чем-то связанным со снабжением в местном леспромхозе. По крайней мере в дальнейшем его работа почти всегда была связана со снабжением. А мама оказалась весьма востребована в школе. Мама закончила музыкальное училище, была хорошей пианисткой, играла на аккордеоне и, вполне естественно, что за нее ухватились, как за преподавателя пения. Но она там преподавала еще немецкий язык и зоологию. Конечно, эти предметы мама толком не знала, но в деревне был такой дефицит учителей, что маму уговорили и на эти предметы. В эту школу я и пошел в первый класс и проучился в ней полтора года.

Что касается болезни, то в первый месяц у меня было два очень сильных приступа, раньше такие приступы были максимум раз в месяц. И все! Мы прожили в Красном Ключе несколько лет. Родители с тревогой ждали повторения приступов, но, к счастью, не дождались. И когда поверили в выздоровление, решили возвращаться в Уфу. Но путь этот занял 10 лет. Вначале переехали в поселок Чишмы (помните присказку – деньги есть Уфа гуляем, денег нет Чишма сидим?). Он был на много ближе к Уфе, там уже ходила электричка. Чишмы мне запомнился непролазной грязью. Как-то поздно вечером мы приехали на электричке из Уфы, мама, я, моя годовалая сестренка и куча тяжеленых сумок. До нашего дома (вернее, не нашего, а дома, где мы снимали комнату) было не так уж далеко, и в обычных условиях мы бы с остановками, передыхами добрались бы довольно быстро. Но нас ждало безграничное море грязи. Никаких дорог, никаких тропинок, вся улица во всю ширину – жирная, вязкая грязь. Сапоги увязали, и каждый шаг делался на преодолении сопротивления. Конечно, мы мгновенно устали, но поставить сумки и поставить на ножки сестру, чтобы передохнуть было невозможно, ни одного сухого местечка. Мама нашла единственный выход. Мы как-то пробились к ближайшему дому, достучались и договорились с хозяевами, что наши сумки побудут у них до утра. И налегке, только с сестренкой на руках, мы благополучно доплелись до нашего дома. Другой раз мама чуть не утонула посреди улицы. Та была сплошь залита грязью и лужами, и мама провалилась в довольно большую яму, которая была вырыта под установку фонарного столба, которая внешне выглядела как очередная лужа. Спасло маму пальто, вернее воздух, сохранившийся под пальто, которое теперь работало, как поплавок. Это дало маме время продержаться до подоспевшей помощи. Благо, это происходило средь бела дня, и люди неподалеку были.

В Чишмах мы задержались недолго и осенью 1957 г. переехали в г. Салават. Эту дату я запомнил точно, потому что она совпала с запуском первого спутника. И я хорошо помню, как мы вечером выходили во двор гостиницы, в которой мы жили некоторое время, чтобы увидеть этот (а может не первый, а второй, запущенный через месяц после первого) спутник, и действительно видели, как маленькая звездочка перемещалась на фоне других неподвижных звезд.

А потом мы переехали в первую в моей жизни собственную квартиру! В двухкомнатную! С туалетом не на улице, а внутри! С ванной! Конечно, в современном понимании, она была не нашей собственностью, а государственной, но доброе государство давало нам право в ней жить на вечные времена.

В Салавате я закончил восьмой класс и мы переехали в г. Октябрьский. Там квартира была еще лучше. Трехкомнатная, с громадной кухней, в центре города, с балконом. Как раз тогда, я начал пытаться рисовать, освоил сначала карандаш и перерисовал кучу одноклассников. Потом мне купили мольберт и я стал ходить на этюды. Рисовал акварелью, масло так и не освоил. И когда мне лень было выходить на природу, я писал городские пейзажи со своего балкона. Еще одно увлечение, пришедшее ко мне в это время, это музыка. Вернее музыка пришла ко мне раньше, когда я поступил в музыкальную школу. Мама была профессиональной пианисткой, и не мыслила, чтобы ее дети не получили музыкальное образование. Так что и я, и моя сестра Лена закончили музыкальную школу, а сестра, так вообще, стала преподавателем музыки. И в Октябрьском я как раз заканчивал музыкальную школу, а в обычной школе все время пытался организовать какой-либо ансамбль. Чаще всего удавалось найти еле бренчащего гитариста и какого-то пионерского барабанщика. Зато один парень вполне прилично играл на саксофоне. Одна девочка вполне прилично пела. Мы даже пару раз выступали на школьных вечерах с популярными в те времена советскими песнями.

Но в Октябрьском я пробыл ровно год. Учиться там дальше мне не позволил мой родной дядя, мамин брат, Михаил Иванович Цехов. Он жил в Уфе и был гениальным учителем математики. И однажды он приехал к нам в Октябрьский. Моя мама, его сестра, естественно, похвасталась моими школьными успехами. Я был круглым отличником и особенно преуспевал в математике. Дядя так ненавязчиво и добродушно меня протестировал и сказал маме, что я ни черта не знаю, но способности у меня еще есть. И, если мы не хотим, чтобы я их окончательно утратил в рутиной общеобразоваловке, надо, чтобы я продолжил обучение в его школе. За два оставшихся года он постарается вправить мне мозги, и, если этот парень и не станет выдающимся математиком, то навыки системного мышления в любом случае пригодятся ему в последующей жизни.

Честно говоря, я был в шоке. К тому времени я настолько привык слышать от окружающих только похвалы в мой адрес, что уничижительное мнение дяди относительно моих достижений было чрезвычайно обидным. По существу, я получил первый серьезный урок в моей жизни, и я ему за это очень благодарен. Сколько судеб не состоялось, сколько несбывшихся надежд, основанных на беспочвенных амбициях, и все из-за того, что в нужный момент рядом не оказалось такого безжалостного, а на самом деле доброго, человека.

Таким образом в десятом классе, я оказался в Уфе. Родители не могли пока оставить свои работы, и меня приютили бабушка и тетя Дора в своей маленькой двухкомнатной хрущевке. Они меня бесконечно любили, впрочем как все всех в нашей родне, и мне было у них легко и комфортно. В новой для меня школе я тоже освоился быстро. Так получилось, что родители часто переезжали, и в моей жизни это была уже четвертая школа. Так, что мне было не привыкать находить общий язык с новой компанией. Вот только с математикой у меня ничего не получалось. Мои одноклассники занимались у Михаила Ивановича (для меня-то он был Миша, именно так - Миша, и на ты, так у нас сложилось с детства) с девятого класса и за год ушли так далеко от общепринятого курса, что я едва, едва мог различить вдали их ссутуленные спины и как ни старался догнать, поначалу ничего не получалось. Я как-то заглянул в учительский журнал и на страничке по математике напротив своей фамилии увидел ровный ряд колов. Сколько было клеточек, столько и колов. Миша двоек не ставил, вместо них он ставил неуставные колы. И только в декабре я получил первую заветную тройку. Как же я радовался. И как же радовалась вместе со мной вся моя родня, а Миша больше всех. Потому что формальных оценок он не ставил, и тройка означала то, что в моем сумеречном мозгу он, наконец-то увидел устойчивый просвет, имеющий явную тенденцию к расширению, что и было с удовлетворением зафиксировано.

После этого я достаточно быстро догнал одноклассников, правда в лидеры так и не выбился, но уверенно находился где-то в первой пятерке. Классы тогда были большими. В нашем 11-Б было около тридцати учеников, из них потом вышло девять или десять медалистов, и все стопроцентно поступили в высшие учебные заведения. Все, это значит, не только медалисты, а весь наш класс. Примерно такая же картина была и в других математических классах, где преподавал мой любимый дядя. Естественно, что наша уфимская 93-я школа была математической. Причем, среди других математических школ города она совершенно заслуженно считалась лидером. И обязана этим она была моему дяде. Высокий, статный, с русыми волнистыми волосами, голубыми, глубоко посаженными умными внимательными глазами, с большим еврейским носом он был обожаем своими учениками. И это при том , что загружал он нас по самое, не могу. И на уроках, и все свободное время мы должны были решать задачи из олимпиадских сборников. Других он не признавал. Ну, еще, куда ни шло, задачи из вступительных экзаменов самых престижных вузов – МГУ и Физтеха. Он далеко выходил за рамки даже усиленной школьной программы, открывая нам удивительно прекрасный мир математики, мир безупречной логики и непостижимой гармонии. Открывал страстно, увлекательно и при этом как то не навязчиво. Он никогда никого не наказывал, но было почему-то невыносимо стыдно прийти к нему с невыполненным домашним заданием.

Закончил школу я в 1966 году, и этот год был особенным. До этого у нас в стране было одиннадцатилетнее образование, а со следующего года было принято решение перейти на десятилетку. В результате в том году выпускников было ровно в два раза больше. Аттестаты зрелости одновременно получали выпускники и десятых и одиннадцатых классов. Я заканчивал одиннадцатый класс и жутко злился, вместе с моими одноклассниками, что мы целый лишний год проходили в «детях», а так мы уже год назад стали бы «взрослыми». Зато радовались десятиклассники. Добрые дяди подарили им целый дополнительный год взрослой, самостоятельной жизни. Идиоты. Сейчас-то я хорошо понимаю, что школа, это самая чудесная и безмятежная пора жизни каждого человека. Но так устроена жизнь. Мотылькам бесполезно объяснять, что груда их собратьев лежат насмерть обожженные такой красивой лампочкой, - они все равно будут лететь на неотвратимо манящий свет.

После окончания школы многие ребята уехали поступать в Москву, а у меня, наконец-то, родители перебрались в Уфу, и им очень не хотелось со мной расставаться, да я и сам, так по ним соскучился, что плюнул на свои первоначально амбициозные планы и пошел поступать в Башкирский Государственный Университет, естественно на физико-математическое отделение. Правда, было еще одно немаловажное для меня в то время обстоятельство. Позже я опишу это чуть подробнее, а сейчас скажу только, что в школе мы образовали, как тогда говорили, бит-группу и, чтобы не расставаться решили все вместе поступать в один вуз, а именно в БГУ.

Несмотря на то, что конкурс в этом году был удвоенный, я был абсолютно уверен в своих силах, Тем более, что мне, как медалисту, надо было сдать только один единственный письменный экзамен по математике. Помню удивленно-сочуственное лицо преподавателя, когда вместо положенных, по-моему, четырех или шести часов, я через сорок минут положил ему на стол исписанные листочки. Не заглянув в них, он стал меня уговаривать не уходить. Времени еще много, - говорил он, - не отчаивайтесь, подумайте еще. На что я ему скромно сказал, что все уже решил и гордо удалился. И стал ждать своих одношкольников. Все они вышли вслед за мной максимум в течении часа, и мы дружно пошли отмечать это событие. В результате мы не сомневались. Цехов нас так натаскал на гораздо более трудных заданиях, что предложенные нам задачки мы расщелкали, как семечки. Конечно я поступил, и оставшееся до учебы время провел на туристическом теплоходе, не отдыхающим, а рабочим.

А теперь небольшое хронологическое отступление. Приехав в новую школу я тут же начал искать соратников для организации музыкального ансамбля. И они нашлись: Игорь Ефимов, Сергей Горячев, Виктор Варнавин, Гарик Цыпоркин. И великолепная певица Валя Белоклокова. Поскольку мы все были без ума от Битлз, то нам конечно же хотелось повторить их состав. Да вот беда, ребята играли в основном, как и я, на пианино или на баяне, а на гитаре играл только Игорь Ефимов. Его недавно обучил старший брат. А нам требовалось три гитары, и я с Сережей Горячевым записался в ученики к Игорю. Мы тогда не очень понимали разницу в различных строях, и потом оказалось, что брат научил Игоря играть на каком-то одному ему известном строе. Это была почти семиструнка, у которой последняя седьмая струна выкидывалась, а четвертая настраивалась на пол тона выше, чем обычно. Игорь и нас также обучил. Сам то он впоследствии перешел на шестиструнку, а я так и застрял на этом непонятном строе и использую его до сих пор. Короче, через некоторое время мы играли уже довольно прилично и пользовались популярностью на школьных вечерах и не только в своей школе. Костяк составляли Игорь Ефимов, Сергей Горячев и я, все на гитарах, а постоянного барабанщика мы найти никак не могли, и нам на выступлениях кто-то подыгрывал. Назвали мы свою группу «Эльфы». Не помню уже откуда взялось название, но на барабане оно выглядело эффектно.

Вот этой троицей мы и поступили в университет, и тут же стали университетской командой. Дело в том, что в то время в Уфе, как ни странно, но мы были первой и единственной бит-группой, и в университете ничего подобного не было. Еще нам очень помогло знакомство со студентом второкурсником Валентином Федотовым. Он был членом комитета комсомола, очень деятельным, добродушным и очень приятным в общении человеком. Сейчас он живет в Мюнхене, и мы до сих поддерживаем добрые, дружеские отношения. А тогда он взял над нами шефство и вполне сносно иногда вместе с нами барабанил на студенческих вечеринках.

Так вот, Валентин договорился, что до начала занятий в университете нас нанимают на туристический теплоход для музыкального увеселения пассажиров, но числится мы будем матросами. Теплоход ходил из Уфы до Павловского водохранилища, и я каждый раз проезжал мимо моей спасительной деревни Красный Ключ. Но остановки там не было, и мне ни разу не удалось там побывать. Перегружены мы явно не были, потому что оказалось, что наше групповое исполнение не больно то нужно подвыпившим туристам. Наш теплоход, до сих пор помню его номер ВТУ 323, сутки шел до места назначения, сутки перемещался по водохранилищу с частыми остановками, сутки шел обратно. Возвращались мы к Уфимской пристани поздно вечером, а утром загружалась следующая партия пассажиров. И все они несли с собой сетки битком набитые бутылками водки. Картина была каждый раз одна и та же. Не успевал народ обустроится в своих каютах, как тут же начиналось беспробудное пьянство. Мы начинали свой приветственный концерт, специально заменив гитару Сережи Горячева на баян. Очень скоро среди отдыхающих находился баянист, иногда и несколько, и народ переходил на самообслуживание. Так что основными своими обязанностями мы занимались не так уж часто. Но у нас была другая работа. Дело в том, что основным занятием команды было приготовление алкогольного пойла из шерлака, такой черной краски, в состав которой, видимо, входил спирт. На корме постоянно стояло ведро с шерлаком, туда насыпалась соль, может еще что-то, я в технологию точно не вникал, и матросы, сменяя друг друга, непрерывно размешивали содержимое ведра деревянной палкой, на которую налипало что-то вроде смолы. Процесс заканчивался, когда в ведре оставалась только желтоватая вонючая жидкость. Это и пили. Команда была вечно пьяной, капитан тоже частенько злоупотреблял. При этом он пытался перебить спиртной выхлоп немереным количеством одеколона. Если капитан появлялся в удушающем облаке Шипра, значит все, он пьян в стельку. В силу этих обстоятельств у штурвала стоять, как правило, было некому. Не знаю, как они обходились до того, но с нашим появлением вся эта пьянь воспряла духом, быстренько обучили нас нехитрым речным правилам, и основным нашим занятием стало стояние у штурвала. Вначале мы даже рады были, интересно же, потом это стало рутиной. Но скучать не приходилось. Уфимка была не широкой, извилистой речкой с многочисленными отмелями, так что надо было все время быть начеку, чтобы не потерять очень узкий фарватер. Самым неприятным была встреча с длиннющими плотами на поворотах. Я однажды не рассчитал, и корма задела последний плот в связке. Тот немедленно оказался на берегу, и такого мата в свой адрес со стороны плотогонов я в своей жизни больше не слышал.

С учебой в университете у меня не заладилось. Отличная математическая подготовка сыграла со мной злую шутку. Вначале мне было просто неинтересно. Все, что читали нам лекторы я проходил в школе и поэтому я взял манеру прогуливать. Только старался не пропускать лекции по математическому анализу, которые замечательно читал Соломещ Израиль Айзекович. Высокий, сутуловатый, с весьма заметной лысиной и вечно всклоченными остатками волос он не читал лекции, а жил и творил на наших глазах. Его совершенно не интересовало, успеваем ли мы за ним записывать, и записываем ли мы вообще, я вообще не был уверен, знает ли он о нашем присутствии. Он просто на наших глазах на громадной черной доске открывал для себя заново, а для нас впервые свой чудесный мир, которому он с детской непосредственностью не переставал удивляться. И делал это с подкупающей искренностью. Помню, как-то раз, он минут сорок вдохновенно выводил какую-то формулу, исписал всю доску, потом в какой-то момент остановился, как-то по-птичьи наклонил голову, вгляделся в написанное, повернулся к нам и растеряно, но в то же время энергично сказал, - что это я говорю, я херню какую-то говорю. И довольно грубое слово, произнесенное с характерным мягко грассирующим «р», совершенно не резало слух, и в этой ситуации было совершенно естественным и незаменимым. Размашистыми движениями он стер с доски все написанное, а мы перечеркнули свои конспекты, и лекция началась заново.

Вся моя жизнь в тот период была плотно забита репетициями, выступлениями, вечеринками, легкими, ни к чему не обязывающими увлечениями. Учебой заниматься приходилось по остаточному принципу. Зато с музыкой было все хорошо. Наш ансамбль под названием «Эльфы» пользовался большой популярностью и пиком нашего успеха была запись на башкирском телевидении. Правда с нашим репертуаром нам там делать было нечего, и договорились, что мы просто сыграем инструментальную пьесу на основе широко известного «Танца джигитов» в современной аранжировке. Это было в 1968 г. Успех был оглушительный, десятки лет спустя уфимские тусовщики вспоминали об этом выступлении. И несколько лет назад сын моего друга Мити Эйгенсона, тоже, кстати, Митя сделал мне сумасшедший подарок. Он тогда работал на башкирском телевидении, и не знаю каким образом наткнулся на уцелевшую запись. Я был уверен, что ее давным давно уничтожили. Можете представить с каким трепетом я смотрел этот клип сорокалетней давности. Я получил возможность посмотреть на себя и моих друзей не на фотографии, а вживую, в движении. Эта была сказка. Если хотите можете посмотреть этот клип здесь.

И, если в школе у меня был строгий контролер в лице любимого учителя, и, поэтому, музыка – музыкой, но учеба – это святое, то вырвавшись на волю, я не смог провести сбалансированную грань между любимым хобби и суровой необходимостью. В общем, к концу семестра я обнаружил, что уже перестал на лекциях что-либо понимать. Мне бы в этот момент взяться за ум, поднапрячься, но какое там. Новый год на носу, концерты, танцы, везде надо играть, мы везде нарасхват, и я махнул рукой, - отыграемся, потом догоню.   Первый семестр сдал кое-как с многочисленными хвостами. И во втором ничего не изменилось, и к концу учебного года я понял, что весеннюю сессию мне не сдать.

А вылетать не хотелось. У нас в «Эльфах» так все здорово получалось, а если меня отчислят, тут же загребут в армию, и прощай любимый ансамбль. Единственным выходом было уйти в академ, то есть в академический отпуск. Но давали его только по состоянию здоровья, значит, надо было найти у себя какую-нибудь достойную болезнь или ее симулировать. За советом я пошел к нашему университетскому врачу, вернее врачихе. Она была веселой, разбитной девахой, сама только-только кончила институт и поэтому нашего брата великолепно понимала. По ее совету я пошел жаловаться участковому врачу на сердце и постоянные недомогания. На второй или третий раз врач сказала, что ничего не находит и в ответ на мое нытье, - «а у меня болит»,- дала мне направление на кардиограмму.

Ясно было, что с нужным мне результатом это испытание мне не пройти, и я опять пошел советоваться с университетской врачихой. Та немного повеселилась и не придумала ничего лучше, чем выписать мне кофеин, и посоветовала принять его перед процедурой. Я радостно побежал в аптеку и там столкнулся с первой трудностью. В рецепте не было написано таблетки это или ампулы. Я на всякий случай взял и то, и другое. Затем встал вопрос, а за какое время до обследования все это принимать и в какой дозе. Ничего этого моя веселая докторша не сказала, а спросить я не догадался. В результате недолгих раздумий было решено выпить две таблетки и две ампулы и сделать это минут за пятнадцать до процедуры. Как решил, так и сделал.

Улегся я на кушетку, сестричка обвешала меня датчиками, аппарат зажужжал, и хотя я, как ни прислушивался, не ощущал в себе каких либо беспокоящих изменений, я надеялся, что аппарат-то не может их не заметить. Кстати, я и потом так и не ощутил никаких последствий принятого кофеина. Каково же было мое разочарование, когда врач сказала, что кардиограмма у меня прекрасная, и она не видит никаких оснований для выдачи мне заветной справки. Армия замаячила передо мной в полный рост. Я опять стал ее убеждать, что кардиограмма кардиограммой, но ведь болит! В конце концов, кончилось тем, что она отправила меня на ВКК. До сих пор не понимаю, как это расшифровывается, вроде бы, врачебная комиссия, а что означает еще одно «К» не знаю. Может быть, квалификационная?

Опять я поплелся к своей советчице. Она опять посмеялась, ненадолго задумалась и сказала, что раз мне не помог обычный, то на сей раз она мне выпишет чистый кофеин и выдала мне рецепт на белом бланке с широкой красной полосой по диагонали. Что она прицепилась к этому кофеину? Чистый кофеин оказался белым скрипучим порошком, и было его довольно много. Помятуя свой прошлый неудачный опыт, на сей раз, я решил не мелочиться, принял пол столовой ложки этого порошка и стал дожидаться своей очереди на прием ВКК. Через некоторое время я почувствовал что-то неладное. Сначала какое-то беспокойство, потом стали подергиваться руки, потом ноги, тело стало жить своей беспокойной жизнью совершенно независимо от моего тоже не очень то управляемого разума, я искусал себе руки, пытаясь их утихомирить и понял, что это конец. ВКК меня безусловно разоблачит, а я после этого убью веселую университетскую врачиху, зациклившуюся на этом проклятом кофеине.

Совершенно не помню, как я проходил обследование, но прошло оно для меня весьма благополучно. Я получил диагноз – порок митрального клапана и вожделенную справку для получения академического отпуска. Било меня после этого еще часа четыре, если не больше. Домой я показаться в таком трясущемся виде не мог, поэтому кое-как добрался до университетской радиорубки, в которой находилась наша музыкальная штаб-квартира. Ребята положили меня на стол, ничего другого для горизонтального размещения там не было, и накидали на меня все теплые вещи, какие только могли найти. Но меня все равно бил озноб и такой крупный, что я буквально подскакивал на своем жестком ложе.

Вот такой ценой мне достался академический отпуск. Я был очень доволен, только перед родителями было неудобно. Я не мог им признаться, что их талантливый и благоразумный мальчик банально завалил всю учебу и свой академ объяснял исключительно пошатнувшимся здоровьем. Не знаю, что для них было бы тяжелее, мама чуть с ума не сошла от моего диагноза. Шутка ли порок, пусть не всего сердца, но все равно порок. Мне до сих пор стыдно, что мама долгие годы переживала за мое сердце, а я здоровый бугай не находил в себе силы честно признаться в старой мистификации и ее успокоить.

Следующий учебный год практически не отличался от предыдущего. Я так и не смог найти в себе силы, чтобы разумно распределить свое время между учебой и ансамблем. Вон Генка Розенберг , мой сокурсник – бессменный капитан КВН не только университетской, но и республиканской команд, ухитрялся же при этом быть отличником. Сейчас доктор математических наук, директор научно-исследовательского института, член-корреспондент российской академии наук, вот-вот точно академиком станет. А в меня тогда, как черт какой-то вселился. Короче, к концу второго года обучения ситуация назревала безвыходная.

Не знаю, как бы я решал эту проблему, оставаясь в университете, но тут возникли несколько обстоятельств, подтолкнувшим меня к кардинальному ее решению. Во-первых, я познакомился со своей будущей женой Олей. Причем через несколько часов после знакомства, мы решили пожениться, тут же договорились, что своего сына назовем Илья и на следующий день пошли подавать заявление. Уже в ЗАГСе немного поостыли. Неудобно было перед родителями. Мои, вообще, в это время где-то отдыхали. Своим родителям Оля меня тоже не представила. Подумав, мы решили, что наши предки такого пренебрежительного отношения точно не заслуживают и решили дождаться, когда приедут мои родители.

Когда мы доложили родителям о своих планах, то ни с чьей стороны мы понимания не нашли. Да оно и понятно,- студенты всего лишь второго курса, голь перекатная, знакомы без году неделя. Мы решили не перечить и начали планомерную осаду. Через полгода родители капитулировали, выдвинув единственное условие – пока учимся никаких детей. Мы радостно и клятвенно их заверили, сыграли свадьбу и ровно через девять месяцев у нас появился первенец, названный, как и планировалось, Илья.

Но еще до свадьбы остро встал вопрос нашего общения. Чтобы понять его остроту, надо знать, что Уфа очень протяженный город, с одного конца до другого порядка 80-ти километров. И нефтяной институт, где училась моя невеста, находился примерно на таком расстоянии от моего университета. И жили мы на разных концах города. А общаться хотелось постоянно. Вот и задумались мы над тем, как бы сделать, чтобы учиться в одном институте. А тут как раз и подоспело приглашению нашему ансамблю в полном составе перейти учиться в авиационный институт (УАИ). Тогда самодеятельности уделялось очень большое внимание. У авиационников все было, и певцы и танцоры, СТЭМ (студенческий театр эстрадных миниатюр) был очень хороший, а вокально-инструментального ансамбля не было. Для меня переход в УАИ представлялся очень удачным решением всех моих проблем, так как в случае нашего согласия они готовы были принять переводом и мою невесту. Я включил все свое красноречие и уговорил моих товарищей на этот переход. Да они и не очень-то сопротивлялись. Мы все процентов на девяносто жили нашей музыкой, и, по большому счету, нам абсолютно все равно было, где базироваться. А в авиационном и условия предлагали получше. Короче, переход состоялся. Только Игорь Ефимов наш соло-гитарист остался в университете. Не помню, какие были на то причины, но нам это совершенно не мешало. Играли мы в том же составе, но теперь за авиационный институт.

Я же блаженствовал. Взяли меня без понижения на тот же второй курс, и учились мы теперь с невестой в одной группе. При переходе возникли некоторые проблемы в выборе специальности, но они быстро решились, когда мы узнали, что выпускники прошлого года по специальности «Сварочное производство» поехали на стажировку в Италию. Угадайте теперь, на какую специальность мы подали заявление, правильно – на сварку.

Вскоре на новом месте у меня начались старые проблемы. Все-таки это был ВУЗ, и там нужно было сдавать экзамены. А я теперь играл не только в своем любимом ансамбле, но и с энтузиазмом влился в студенческий театр миниатюр. Руководил театром Миша Рабинович, он тогда тоже учился в авиационном институте, только, по-моему, на вечернем факультете. Он ставил великолепные спектакли, и работать с ним было одно удовольствие. Миша – режиссер от бога, он впоследствии закончил Щукинское училище и стал главным режиссером Башкирского драматического театра. Время от времени я для Мишиных спектаклей писал песни и сам же их исполнял.

Вот здесь, пожалуй, понадобится еще одно хронологическое отступление. Пописывать стихи и музыку я начал где-то с класса четвертого. Писал сочинения в стихах, пионерские песни, затем пошла любовная тематика, в общем ничего интересного, обычное подростково-юношеское графоманство. В старших классах школы и на первых курсах университета мои музыкальные интересы были довольно узкими. На первом месте недосягаемо для других стояли Битлы. В Башкирскую провинцию нормальные записи не доходили, и все, что мы с друзьями слушали, пробивалось к нам сквозь шорох и подвывания советских глушилок. Качество было отвратительное, но как же это было прекрасно, это был совершенно другой, ни на что не похожий музыкальный мир. Слушали еще «Энималз», «Бич Бойз» и Элвиса Пресли. Странно, но в моем окружении совершенно не признавали «Роуллинг Стоунз». Наверное, потому что чувствовали, что они соперничают с Битлами, и наша фанатская преданность не могла им простить эту претензию на первенство.

Тогда же в наших компаниях звучали песни Анчарова и Галича. Правда, я гораздо позднее узнал об авторах песен, которые мы с удовольствием горланили на вечеринках. Особенно мне нравилась песня, которая начиналась словами:

Слава Богу, погода мглистая,

А на дворе шаром покати.

Покупаю Гирлян за триста я,

А за семьсот пятьдесят Коти.

Мы понятия не имели, что такое гирлян и коти, это уже позднее я узнал, что это марки французских духов, но это было совершенно не важно, песня была очень хорошая и надолго вошла в мой репертуар. Слушали мы и Окуджаву. Не знаю почему, но его песни и тогда, и сейчас рождали во мне чувства любви и умиротворения. Их хорошо слушать сидя на полу в окружении добрых друзей, и свет обязательно должен быть приглушен.

Но однажды я услышал Высоцкого. Не помню когда и где это случилось, услышал и все. Я был потрясен, и это потрясение не проходит по сей день. Каждая его песня это неразделимый сплав, сгусток энергии стихов, музыки и неповторимого голоса. Когда он умер, я купил сборник его стихов, но читать не смог. Так же не могу слушать его песни в другом исполнении. Сейчас стало модно ко дню его рождения закатывать концерты с исполнением его песен. Господи, как же жалко выглядят потуги известных, популярных исполнителей интерпретировать песни Высоцкого в собственном индивидуальном прочтении. Только два исполнения не вызвали у меня резкого отторжения. Это Михаил Евдокимов, наверное потому, что он с присущим ему талантом просто имитировал манеру и голос Высоцкого. И Григорий Лепс, выпустивший альбом с песнями Высоцкого. Он каким-то удивительным образом сумел за счет своего фантастического голоса передать сумасшедшую энергетику его песен.

И тогда, много, много лет назад я сразу почувствовал эту протестную непохожесть на ту преснятину, которой были заполнены советские радио и телевидение. Думаю, если бы не Высоцкий, я бы никогда не стал писать по настоящему. Так бы и блеял что-нибудь о неразделенной любви, иногда о разделенной и воспевал бы фальшиво и неискренне родные поля и березки.

Он меня разбудил. Первые опыты были, естественно, не очень удачные, но не настолько, чтобы их стыдиться. Я и сейчас иногда с удовольствием вспоминаю эти первые песни, помню, когда и где они были написаны. Созрел я довольно быстро и в узких кругах приобрел широкую популярность. Не знаю каким образом, но мои песни, исполнявшиеся как правило в кругу друзей, стали известны в Ленинграде, и в 1968 году я получил приглашение поучаствовать в концерте клуба самодеятельной песни. Когда мне сказали, что в концерте участвует Клячкин, я тут же собрался и поехал. Мне очень нравились его песни, но в тот раз они же мне здорово помешали. Потом уже после концерта, когда часть его участников собралась у кого-то на квартире, один из ребят в порыве откровенности поведал, что у членов клуба была большая проблема – никто не хотел выступать сразу после Клячкина. В его тогдашнем ослепительном свете любая звездочка стала бы малозаметной. Конечно, идеальным было бы оставить его под конец, на закуску, но Клячкин куда-то торопился и просил поставить его в первой половине концерта. И тут я очень удачно подвернулся. Я был единственный иногородний, молодой, неизвестный и, естественно, право голоса не имел. Более того, по неопытности я даже загордился. Надо же, как меня уважают, с самим Клячкиным рядом поставили. В общем, спел я после Клячкина свои две песни, получил положенную долю аплодисментов, которые, конечно, ни в какое сравнение не шли с овациями предыдущему исполнителю и побежал в зал слушать остальных. Последним выступал Юра Кукин. Он пел много, но я из его тогдашнего репертуара запомнил только «Про Париж» и, естественно, «А я еду, а я еду за туманом». Тогда я его только послушал, а познакомились мы только лет эдак через 35 . Вернее это произошло в 2001 году, когда он приехал с выступлением в Калининград, где я уже к тому времени обосновался. Потом я приезжал к нему в Питер, он приезжал на свадьбу моего сына, конечно же, пел на ней свои коронки «За туманом» и «Гостиница» и не знаю, как он, а я здорово сожалел, что мы не познакомились раньше.

Вообще, меня судьба не баловала знакомствами со знаменитостями. Кроме Кукина я одно время довольно близко сошелся только с Вадимом Егоровым. И очень благодарен судьбе за это, потому что кроме Высоцкого моим вторым кумиром был именно Вадик. Слушая Высоцкого, я буквально напитывался его неуемной энергетикой, а песни Егорова были для меня почти полной противоположностью. Бесконечно лиричные, зачастую даже нежные, но без слезливого сюсюканья, умные стихи в сочетании с красивой музыкой и непередаваемой манерой исполнения никогда не оставляли меня равнодушным. До сих пор у меня в машине в бардачке обязательно лежат песни Вадима, и время от времени я их с наслаждением переслушиваю. Подробнее про мою песенную кухню можно прочитать здесь, (Это сладкое слово – песня) а сейчас возвращаемся к основному тексту.

В 1969 г. в нашей музыкальной жизни произошло важное событие. В городе появился еще одна бит-группа под названием «Кузнецы Грома». Там были очень хорошие музыканты, и группа быстро набирала популярность. У нее был очень деятельный руководитель Эдик Эпштейн, и ему даже удалось организовать концерт в дворце спорта. Я не помню сейчас причин, по которым наши ансамбли решили объединиться. Думаю, что неугомонному Эпштейну было тесно в рамках самодеятельного коллектива, и он мечтал прикрепиться к Башкирской филармонии. Но не все ребята из его коллектива были к этому готовы. А у нас в «Эльфах» в это время Сергей Горячев бросил институт и ушел в армию. Из старой гвардии только мы с Игорем Ефимовым остались. В общем, после недолгих переговоров произошло объединение двух групп в одну под названием «Романтики». Жуткое название, но именно оно было необходимо для филармонии. Вначале состав был такой: Два соло гитариста Игорь Гатауллин и Игорь Ефимов (он, правда, вскоре ушел и организовал свою группу), пианист (органист) Сергей Шайкин, барабанщик, именно так требовал себя представлять Саша Альтерман и на бас-гитаре ваш покорный слуга. Кроме того в команду входили певица Валя Белоклокова, ведущая программу Елена Федотова, и руководил этим коллективом Эдик Эпштейн. Мы разъезжали по Башкирским городам, давали левые концерты, неплохо зарабатывали (правда все деньги уходили на инструменты и голосовое оборудование, микрофоны, ревербираторы и пр.) и на учебу по прежнему времени не было.

В общем, в конце второго курса повторилась старая университетская история. Только с той разницей, что мне не пришлось на этот раз разыгрывать больничные спектакли, меня просто и бесхитростно оставили на второй год. Кстати , я горжусь тем, что приказ о моем повторном обучении был первым в истории института и, подозреваю, что последним. По крайней мере, пока я учился и затем долгие годы был с ним связан, такого случая больше не было.

Следующий год мы с женой учились на разных курсах, она на третьем, а я опять на втором. Правда, в этом же году она родила сына, и ей пришлось уйти в декретный отпуск. Так что, когда я с горем пополам с помощью студенческого профкома и комскомитета, которые хлопотали за меня перед преподавателями, наконец-то перевалил на третий курс, мы вновь воссоединились в одной группе. Тогда мне был уже 21 год, у меня рос сын, и пора было задуматься, чем же я собираюсь кормить семью, музыкой или приобретенной специальностью. Об этом же задумывались и мои друзья – музыканты.

В конце концов, часть из них – Игорь Гатауллин, Сережа Шайкин и Саша Альтерман выбрали профессиональную сцену и уехали в Одесскую филармонию, а я и наш руководитель Эдик Эпштейн остались в авиационном институте. С этого момента я взялся за учебу. Когда я заканчивал институт моя зачетка представляла собой любопытное зрелище, - до первого семестра третьего курса в ней по всем предметам стояла одна отметка – тройка, а со следующего семестра в ней были только одни пятерки.

Дальнейшая моя жизнь вплоть до середины 90-х годов была связана с наукой. Более или менее подробно этот период моей жизни я описал здесь (Путь в науку), а сейчас буквально пробегусь по основным этапам, как по трудовой книжке.

С 1970 г. я перешел в только что созданную группу, которая готовила инженеров-исследователей в области металлофизики. Набор был всего 9 человек, и как я туда попал, до сих пор не понимаю.

В 1973 г. я закончил институт и тут же поступил в аспирантуру. Через 3 года, как и положено, защитил диссертацию на звание кандидата технических наук и на короткое время был зачислен в штат кафедры металловедения на должность ассистента.

Через полтора года был назначен начальником отраслевой лаборатории сверхпластичности Министерства авиационной промышленности (МАП) при УАИ.

В 1980 г. отраслевая лаборатория была преобразована в Специальное конструкторско-технологическое бюро (СКТБ), под названием «Тантал». Директором СКТБ стал мой научный руководитель Кайбышев Оскар Акрамович, а я занял должность главного инженера.

В 1988 г. я был выбран коллективом директором СКТБ «Тантал». Кайбышев к тому времени уже возглавлял созданный им институт сверхпластичности АН СССР.

С началом 90-х годов начался стремительный развал промышленности, и нашего СКТБ он коснулся прежде всего. Когда в МАПе стали урезать бюджетные расходы, то в первую очередь это коснулось науки, и мы одни из первых оказались без бюджетного финансирования. 6 лет я удерживал на плаву этот тонущий корабль, но устал, провел объединение с другим СКТБ и ушел в свободное плавание.

В нашей семье первым предпринимателем был старший сын Илья. Он закончил Уфимский авиационный институт как раз на сломе эпох в 1991 г. Он два курса проучился по специальности «Промышленная электроника», а потом ушел на «Экономику НИОКР». НИОКР, для тех, кто не знает, это научно-исследовательские опытные конструкторские работы». Думаю, что в свете его последующих занятий и интересов этот переход вполне себя оправдал.

Это время для молодых деятельных людей был Клондайком. И Илья с энтузиазмом кинулся на его разработку. Я не очень-то обращал внимания на его первые шаги, и поэтому начальный этап его деятельности не удержался в моей памяти. Знаю только, что ни одного дня он не работал ни на государство, ни на чужого дядю. Существует устойчивое мнение, что в те времена для успешного предпринимательства необходим был начальный капитал, а он в условиях Советского Союза мог быть накоплен только криминальным путем. Другой разновидностью капитала была способность или случайность оказаться в нужном месте в нужное время. В это время сказочно богатели люди оказавшиеся причастными к трубе, нефтяной или газовой. Или директора заводов и других государственных предприятий. Я помню, как немного позже в году где-то 1995-ом, мне рассказывал директор Люберецкой ковровой фабрики о приватизации своего предприятия. В то время государство было уже не в силах содержать большинство заводов, и чтобы масса работников не оказалась на улице, было заинтересовано в их скорейшей приватизации. Люберецкая фабрика была большая, и директор выдвинул правительству свои условия – более 50% акций будут принадлежать ему лично, остальное коллективу. Тогдашний премьер Силаев Иван Степанович поставил этот вопрос на обсуждение министров, собрав их на специальное совещание. Все высказались против удовлетворения амбиций директора. Силаев обратился к нему – Что скажешь? Директор помолчал и выдал – Что я могу сказать Иван Степанович, … твою мать, я могу сказать. В конце концов получив выговор за неподобающую нецензурщину, директор получил и необходимое ему решение. И к моменту нашего разговора он был, практически, единоличным владельцем фабрики, постепенно выкупив у работников почти все остальные акции.

У моего сына не было ни денежного капитала, ни какого-либо административно-хозяйственного ресурса. Но была, напористость и неуемное желание обустроиться в этом новом мире и получить от него свою долю жизненного комфорта. Когда Илья кончил институт ему было 21 год, но него уже была семья и трехлетняя дочь. Он познакомился со своей будущей женой Юлей, когда ему было всего 17 лет и пришел к нам, родителям, за благословлением. Мы честно сказали, что ничего не имеем против его выбора, но не уверены в долговечности его чувств. Опыта маловато. Поэтому просили его хотя бы дождаться исполнения 18-ти лет, и если он и тогда обратится с этой же просьбой, то мы возражать не будем. Я еще добавил, чтобы он крепко подумал. В нашем роду Родионовых никто и никогда не бросал своих жен. И, если он станет первым, то у меня не будет сына, но появиться дочка. Илья, как показала дальнейшая жизнь, серьезно отнесся к моим словам, но и после 18-ти не изменил своего решения. Мы больше не сопротивлялись, сыграли свадьбу, вскоре родилась дочь Викуля, и мы с моей женой в 40 и 39 лет соответственно стали дедом и бабкой. Теперь-то мы уже находимся в звании прадедов. Вика благополучно в 2013 г. вышла замуж, родила дочку Аннечку, и мы с женой перешли в следующий родственно-возрастной разряд. Кстати, моя мама, сейчас ей 93 года, тогда же стала пра-пра-бабушкой.

Первый раз я серьезно обратил внимания на занятия сына, когда он поведал мне, что договорился с директором универмага о том, что берет у него в аренду весь третий этаж. У меня челюсть отвисла. Речь шла о старом престижном универмаге в центре старой Уфы на ул. Карла Маркса. До сих пор плохо понимаю, как старый торговый зубр поддался на уговоры какого-то юнца. Но тогда, кроме этого вопроса, меня больше волновал вопрос, где он собирается брать товар для заполнения прилавков целого этажа. На что мой сын бодро и честно сказал, что толком не знает, но начнет объезжать всевозможные производства и брать все, что дадут на реализацию. И начал с энтузиазмом осуществлять свой план. Что-то ему действительно удавалось найти, что именно в памяти не осталось, но дело развивалось медленнее, чем хотелось бы.

И тут состоялся мой выход на сцену. У меня были приятельские отношения с выпускником нашей школы Шредером Ярославом. Он к тому времени возглавлял организацию, которая занималось, в основном, подводной сваркой нефтяных и газовых трубопроводов. В отличие от моего «Тантала», который с его титаном оказался никому не нужен, его работа даже в те непростые времена была востребована. К тому же он создал несколько совместных предприятий с зарубежными партнерами. Не помню, чем они занимались, но точно не сваркой трубопроводов. И кто-то из партнеров расплатился с Ярославом товарами фирмы Отто, которая и в России была известна, как торгующая по каталогом. И на территории Шредеровской фирмы стояли несколько фур со всевозможной одеждой, взятой с оттовских стоков, и Ярослав, как то в беседе пожаловался мне, что не знает, что с ними делать. Я аж подпрыгнул. Это надо же так совпасть, у Ильи целый этаж универмага пропадает, а здесь, считай, безхозного товара не меряно. В общем, свел я Илью с Ярославом, и на долгое время одежда фирмы Отто стала основным товаром фирмы Ильи. Кстати, называлась она «Ольга» в честь его мамы. И Оля, действительно, в тот оттовский период являлась лицом фирмы. У нее в универмаге был свой кабинет, в котором она принимала богемную публику, в основном, состоятельных женщин, пришедших поинтересоваться необычным товаром. Не забываем, это был 1992 год, время тотального дефицита всего. Прежняя система развалена, рынок только-только зарождается, и стоковый оттовский товар был тогда необычайно качественным и модным. И в Олином кабинете под кофе, вино, конфеты велись неспешные светские беседы, и, заодно, завязывались нужные связи и знакомства. В частности, с очень нужными тогда банками. Кредиты тогда выдавались под 200% годовых из-за бешенной инфляции. У нас еще не было нормальных залогов (я говорю у нас, так как с этого времени уже отождествляю себя с семейным бизнесом, участвуя, в основном, как раз в банковских переговорах), и неформальные связи с банковским руководством были чрезвычайно важны. И во многом благодаря обаянию моей жены нам удавалось брать кредиты и, главное, их возвращать. Кредиты употреблялись на закуп самой разной продукции от электроники и холодильников до сигарет. Как правило, это были удачные сделки, продукция улетала. Мой друг, бывший руководитель нашего музыкального ансамбля Эдик Эпштейн перешел на работу к Илье, став его заместителем. И они с Ильей гордо заявляли, что у них золотые жопы, которые точно чувствуют складывающуюся конъюнктуру. Но бывали и проколы. Как-то закупили большую партию сигарет «Астор», а она не пошла. Помню, как Эдик тогда обязал весь курящий персонал фирмы курить только «Астор».

К тому времени, когда оттовский товар начал кончаться, стала вырисовываться окончательная специализация фирмы. Илья постоянно ездил на всевозможные ярмарки и выставки, закупая там разные товары и пытаясь нащупать область, на которой можно было бы сосредоточиться. И однажды он попал на выставку бельгийских ковров и ковровых покрытий. Его внимание привлекла самая простая позиция – однотонное покрытие для офиса. Он спросил про цену у дамы, представителя бельгийской фирмы. Дама была уже в возрасте, аристократической внешности и, скорее всего, была потомком старой русской иммиграции, русский знала, но очень плохо. Дама посмотрела на предмет интереса Ильи, сказала что это говно и начала расхваливать остальной ассортимент. Илья ушел озадаченный такой откровенной оценкой и главное использованным термином, но возвращался еще пару раз, но получал тот же самый ответ. Но потом он догадался, что для нее это слово не является грубым, а просто означает некую градацию качества. Тогда он подошел и спросил6 сколько стоит это говно. И тут же получил ответ. Что-то в районе 2 доллара за квадратный метр. Илья тут же закупил фуру (бельгийцы в контрактах использовали слово «камьон», оно нам всем очень нравилось и надолго в нашем лексиконе вытеснило банальную фуру), которая мгновенно была распродана по цене 8 долларов за квадратный метр. Прибыль составила 300% в твердой валюте. Это было золотое время для импорта. Не знаю, это было следствием царившего везде бардака или сознательной позиции государства, стремящегося быстрее заполнить полупустые полки магазинов необходимыми населению товарами. Но таможня на границе не взимала ничего, ни пошлин, ни НДС, по акцизам не помню. Мы с Ильей тогда подсуетились и купили каждому по Вольво прямо по контракту с заводом. И заплатили только заводскую цену и за доставку в Москву. Фантастика! После первой закупки офисного покрытия последовала вторая и последующие, постепенно ассортимент расширялся, закупались ковровые покрытия уже не однотонные, а с различным дизайном, а также разнообразные ковры. И постепенно ковровые покрытия вытеснили всю остальную номенклатуру и стали основным направлением на долгие годы, и сейчас составляют определенную часть уже диверсифицированного семейного бизнеса.

Параллельно с универмагом специально для торговли коврами был арендован целый этаж в девятиэтажке на углу улиц Гоголя и Чернышевского, где был устроен большой, как тогда говорили, шоу-рум, а по простому выставочный зал для приезжающих со всех прилегающих областей и частных покупателей. Когда кончился оттовский товар, аренду с универмагом продлять не стали. Не знаю, как Илья, а я вспоминаю его универмагский этап бизнеса с теплотой и даже где-то с умилением.

Дела шли не плохо и мы в январе 1994 года позволили себе всей большой семьей (Илья с женой Юлей, я с женой Олей и младшим сыном Алешей) слетать в Лос-Анджелес дней на 20. Наши впечатления формировались обычным набором туристических впечатлений, аллеей звезд, голливудскими достопримечательностями, Юниверсал Студиос и, конечно же, Беверли Хилс. Но самое сильное впечатление произвело на нас совершенно незапланированное развлечение в виде землетрясения, произошедшее в 4-31 утра 17 января 1994 г. в пригороде Лос-Анджелеса. Некоторые СМИ ставят его по разрушительности на 4 место в списке самых разрушительных землетрясений последних десятилетий. Нас оно застало в гостинице, название не помню, но каждый вечер мы любовались знаменитой надписью HOLLYWOOD на южном склоне холма Маунт Ли. Я очухался на полу, меня просто выкинуло из кровати. Первая мысль была, здорово же я вчера набрался. Но жена тут же сообразила в чем дело. Свет не горел, из коридора слышался гул голосов постояльце и громкие призывы персонала спускаться вниз по лестнице, так как лифт отключили. И, самое главное, вид из окна был абсолютно черным, ни одного огонька, и даже знаменитая надпись не горела. Женщины в принципе были не против покинуть гостиницу, но наши с Ильей организмы бурно протестовали после немереных вечерних возлияний. Вставать с уютной постели категорически не хотелось. В общем, вышли мы только утром. Вся достаточно большая лужайка перед гостиницей была заполнена спящими людьми, закутанными в одеяла. Было много разбитых витрин, и на каждом углу во избежание мародерства стояли бойцы нацгвардии. Но серьезных разрушений, практически, не было. В течение последующих суток было еще несколько толчков, а нам как раз надо было улетать домой, и мы переживали, не помешают ли эти толчки взлету нашего самолета.

Мы улетали в январе, а буквально через месяц в феврале младший сын Алексей должен был вернуться в Америку, а именно в Сиэтл, для учебы в частной школе. Еще к концу прошлого года все вопросы по этому поводу были решены, деньги переведены, но оставался невнятный страх перед неизвестностью. И мы решили вдвоем с Алексеем слетать из Лос-Анжелеса в Сиэтл, посмотреть все на месте, благо это было все на одном побережье. Билеты и гостиницу заказывали через агентство, и на вопрос, нужен ли нам лимузин, ответили утвердительно. Мы тогда слово лимузин восприняли просто, как синоним машины. И как же мы с Алексеем обалдели, когда оказалось, что в аэропорту Сиэтла нам подогнали настоящий длиннющий лимузин с сиденьями вдоль бортов, с баром, музыкальным центром и чем-то там еще, уже не помню. Я почему-то чувствовал себя как-то неловко, вроде как не в свои сани влез, а Алешка тут же засунул свою кассету в музыкальный центр и развалился на диване, как у себя дома. Мы тут же поехали в школу, это была очень хорошая частная школа имени Кеннеди, и я представляю удивление, с которым было встречено появление нового ученика из России, подкатившего с такой помпой. Когда мы зашли в школу, сразу стало ясно, что Алексей в строгом костюме и водолазке одет явно неподобающе. Там, на наш взгляд, все выглядели просто разгильдяями. Но все прошло хорошо, атмосфера была очень доброжелательной, оставалось только познакомиться с семьей, у которой Алеше предстояло жить. Что мы и сделали, посмотрели приготовленную для его проживания комнату и на следующий день успокоенные и умиротворенные улетели.

Я много раз слышал, что впервые попав в Америку многие люди переживали настоящее потрясение. Что-то подобное случилось и с моей женой Олей. Напомню, речь идет о январе 1994 г. В Уфе прилавки медленно заполнялись, но серьезных, больших магазинов, а тем более, чего-то похожее на сегодняшние супермаркеты, не было и в помине. В общем-то в Америке в продовольственных магазинах нам делать было нечего, так как питались мы в кафе, да ресторанах. Но в середине нашего путешествия мы с женой и Алексеем буквально на пару дней слетали в Сан-Франциско навестить дальних по родству, но очень близких по духу родственников. Они жили в пригороде Сан-Франциско, мы проснулись очень рано и решили пойти купить торт к завтраку. Так мы впервые попали в самый обычный средний по размерам американский супермаркет. Вначале мы бодро шныряли туда-сюда в поисках тортового отдела, но затем стали приглядываться к ассортименту вообще. И, когда до Оли дошел размер всего имеющегося там изобилия, она заплакала, ее затрясло и мы быстро вышли наружу. Оказалось плакала от обиды – «за что же нас», «за державу обидно» и всякое тому подобное.

Мы вернулись из Америки в конце января, а в феврале уже провожали Алешку обратно в Америку, в Сиэтл. Потом Оля пару раз летала к нему повидаться, а на выпускной вечер мы полетели вдвоем. Было здорово, я все заснял на видео, но по возвращении именно эта кассета попалась на глаза нашему боксеру, и он ее, зараза, всю изгрыз. Алеша тоже прилетал домой на летние каникулы. Одно из его возвращений мне хорошо запомнилось уроном, который он тогда нанес семейному бюджету. Я тогда приобрел первую в моей жизни иностранную машину Вольво. По сравнению с нашими это была чудесная машина. До этого у меня последовательно были Запорожец, Москвич, Волга, так что было с чем сравнивать. Тогда в России еще не было дилеров Вольво, и машина была куплена прямо на заводе. Когда она прибыла в Москву, встал вопрос ее перегонки в Уфу. Проблем не было, мой водитель легко бы ее доставил, но тут к Илье пристал его московский водитель, кажется его звали Миша, чтобы на это дело отрядили его, так как он давно мечтал попасть в Уфу, в которую иначе он, бог знает, когда попадет. И уговорил на свою голову. До Башкирии он доехал без приключений, но как только пересек границу Башкирии, тут же был остановлен гаишником. Не знаю, что за разговор у них состоялся, но закончился он тем, что Миша получил не хилый удар дубинкой по голове. Хорошо еще, что было начало зимы, и Мишину голову прикрывала пушистая зимняя шапка. Так что встретила Башкирия Мишу не гостеприимно. Когда он добрался до Уфы, мы поселили его в одной из лучших гостиниц «Башкирия» на центральной улице Ленина. Миша тут же пошел в ресторан, снял там девочку и увел к себе в номер. Через некоторое время к нему явились бандитского вида ребята, побили его, правда несильно, разъяснив, что снятая им девочка принадлежит какому-то местному авторитету. Миша, так и не повидав толком Уфу, в которую рвался на свою голову, попросил его побыстрее отправить самолетом в Москву, что мы и сделали.

Красивая, мощная и, практически, новая машина, естественно, была предметом вожделения для Алеши. Он в Америке первым делом прошел обучение по вождению автомобилей, там по-моему с шестнадцати лет обучают. Так что, навыки вождения у него были, но прав он еще не получил. И как-то у нас дома, а жили мы тогда уже в собственном доме в пригороде Уфы, собралась на выходные обычная компания друзей, и я захмелев и разомлев разрешил Алеше покататься на Вольве. Тот поколесил по поселку, выехал на большую дорогу и тут попался на глаза гаишникам. Вместо того, чтобы остановится, он стал от них удирать. Кончилось тем, что посреди поля он нашел одинокий столб и врезался в него. Гаишники посадили его в машину и привезли к нам домой. Разборка была недолгой, вышел мой друг Сергей Мешков, целый полковник КГБ, дружески сгреб ребят, усадил за стол, напоил водкой и легко убедил их закрыть глаза на это дело, тем более, что никто не пострадал. Самое обидное было то, что в Уфе в то время Вольво нельзя было отремонтировать. В Москве тоже были проблемы с запчастями, но все можно было решить, но за безумные деньги. В результате, через несколько месяцев мой водитель Володя Крюков сгонял на этой машине в Финляндию и там все отремонтировал.

Честно говоря, моя роль в этот период в «семейном» бизнесе была минимальна. Чаще всего мое участие ограничивалось переговорами с банками по поводу предоставления очередных кредитов. Я все-таки оставался директором СКТБ и изо всех сил пытался удержать его на плаву. Сейчас в это трудно поверить, но мой энтузиазм доходил до того, что я выпрашивал у Ильи всякие мелкие денежки для нужд моей организации. А однажды обнаглел по крупному. Стало известно, что один из оборонных заводов распродает свое лабораторное оборудование. И в том числе великолепный современный японский электронный микроскоп. Просили за него 30 000 долларов. Это было раз в десять меньше его настоящей цены. И я выпросил эти деньги у сына, и мы приобрели этот микроскоп, и он весьма и весьма пригодился в работах, которые велись тогда под руководством замечательного молодого ученого Руслана Валиева, который сейчас является самым цитируемым ученым в нашей стране.

Еще до нашей поездки в Америку Илья задумался о переносе своего бизнеса в Москву. Тесно ему становилось в региональных рамках, пришла пора выхода на федеральный уровень. И вскоре он окончательно перебрался в Москву. Из менеджмента, по-моему, он забрал только своего ближайшего помощника Эдика Эпштейна. В Москве были взяты в аренду необходимые для торговли склады, а для офиса помещение бывшего детского сада. Почти одновременно началась работа по организации собственного производства. Договорились с Люберецкой ковровой фабрикой, взяли у нее часть площадей в аренду, купили там же оборудование, переделали его и запустили производство ковровых покрытий. По сравнению с бельгийскими у наших покрытий был только один недостаток, они были 3-х метровой ширины. Но и такая ширина пользовалась спросом, и товар на складе не залеживался. Кроме этого мы выпускали всякие небольшие коврики, в том числе и автомобильные. Я хорошо помню, как поехал в Тольятти договориться о поставках наших ковриков. Мы знали, что их поставки идут из Прибалтики и дали хорошую для завода цену. Я даже ее помню – 19 руб. за коврик. Когда я пришел на вторую встречу, менеджер мне сказал, что они согласны с нами работать, но с одним условием, платить они будут не 19 руб. а 25, разницу делим пополам и их долю выплачиваем наличными. Я, конечно, согласился, и мы стали поставщиками Волжского автомобильного завода. А теперь представьте себе, сколько у этого завода комплектующих, и сколько денег утекало в карманы ушлых менеджеров. И я уверен, что подобная система работает во всех организациях и корпорациях с государственным участием. Нет худшего хозяина, чем государство.

Дела у фирмы шли неплохо. Илья и Эдик Эпштейн уже задумывались об окончательном переезде в Москву. Забегая немножко вперед, скажу, что Эдик все-таки переехал в Москву. Продал свою уфимскую квартиру и купил небольшую двухкомнатную на Ленинградском проспекте недалеко от станции метро «Аэрофлот». Работа любой устоявшейся структуры это довольно монотонный и однообразный труд. Но и он иногда разбавляется всякими забавными случаями. Эдик как-то взял на работу очередную грудастую секретаршу (он всегда брал молодых девочек с пышными формами) и попросил ее срочно отправить факс. Потом время от времени он интересовался, ушел ли факс. Секретарша отвечала, что факс не проходит. Такое бывало, но через несколько часов Эдик рассвирепел, начал ее распекать, на что девочка, глядя на начальника заплаканными глазами, сказала, что проклятая бумага не проходит, она все время вылезает обратно. Эту историю я бы воспринял, как анекдот, если бы сам не был свидетелем.

Тем временем неожиданно возникла серьезная проблема в Уфе. Там на хозяйстве остался Овадий Матвеевич Розеншмидт вместе с моим хорошим другом Митей Эйгенсоном. Овадия я звал морозоустойчивый еврей. На рабочем месте он не курил и для этого выходил на улицу хоть летом, хоть зимой в одной расстегнутой до пупа рубашке. Никогда не забуду, как вокруг снуют люди в шубах и дубленках, а Овадий в 30-ти градусный мороз вальяжно наслаждается сигаретой в вышеописанном виде. Это был высокообразованный (по-моему, кандидат физико-математических наук), мягкий, даже застенчивый, интеллигентный человек, но каменно-упертый в случае отстаивания своей правоты. И давайте вспомним, что была середина 90-х. Времена были бандитские, но первое время фирма как-то обходилась без крыши. Только время от времени заходил один из молодых местных авторитетов Володя Глухов, иногда один, иногда с парой ребят из своей братвы. Первое, что они делали, когда заходили в офис, это кидались к розетке и подключали к ней зарядное устройство «мобильного» телефона, который был размером с полноценную трубку обычного стационарного телефона, да с ним еще здоровенный ящик зарядного устройства. Аккумулятора хватало где-то на полчаса, поэтому они все время подзаряжались при малейшей возможности. Общался с ними, в основном, Овадий. Пили кофе, чай, вели умные разговоры, все это походило на дружеские посиделки и продолжалось довольно долго. Эта идиллия кончилась в один момент, когда Глухов, придя в очередной раз, заявил Овадию, что дружба дружбой, но с этого момента он становится нашей крышей, а за крышу надо, естественно платить. На что Овадий мягко и интеллигентно напомнил ему, что к этому моменту у нас уже была крыша, правда московская. В Москве без этого дела вести было невозможно, и группировка, с которой Илья договорился, обязалась крышевать нас не только в Москве, но и в Уфе. На что Володя ответил, что пусть москвичи работают в Москве, а здесь он хозяин, и за уфимскую деятельность платить придется ему. Овадий поинтересовался, понимает ли Володя, что его требование равносильно объявлению войны. Глухов ответил, что готов к войне. И тут многоумный Овадий произносит: - Война, это всегда плохо. Я вот лично не хотел бы видеть тебя с дыркой в голове. И понеслось, по бандитским понятиям Овадий нанес смертельное оскорбление, по существу, пригрозив смертью. Никакие оправдания не принимались, Глухов требовал Овадия «на разрыв» или выкуп в размере 100 тыс. долларов. Я в это время был в Москве, но дела требовали моего присутствия в Уфе, и я собрался лететь. Перед самым вылетом я узнал (откуда, уже не помню), что в аэропорту меня будет встречать братва. Меня совсем не устраивала такая перспектива, и я позвонил моему хорошему другу Сергею Мешкову. Сергей только-только вышел в отставку, а до этого занимал крупный пост в КГБ в ранге полковника. Он пообещал, что приедет в аэропорт и разрулит ситуацию. Когда я прилетел, и направился к выходу (а тогда с самолета пассажиры выходили не в здание аэропорта, а через калитку в ограждении сразу на территорию) то увидел Сергея буквально прижавшегося к калитке. И когда я вышел, меня тут же окружили кольцом какие-то люди. Единственным знакомым лицом среди них было лицо Мешкова. Когда мы пошли к машине вокруг нас образовалось второе кольцо из глуховской братвы, которые через голову моей охраны настойчиво предлагали мне поговорить. Я не обращал на них внимания, сел в машину и поехал в город. Но те не отставали, время от времени догоняли нашу машину, открывали окно и протягивали мне здоровенный мобильный телефон, предлагая переговорить с Глуховым. Мы понимали, что они не отстанут, и тогда Сергей предложил заехать в КГБ и там отсидеться. Так и сделали. Мы зашли в здание, а братва постояла, постояла и уехала. А Сергей завел меня к какому-то полковнику, описал ситуацию и попросил ее разрулить. Тот сказал, что есть два варианта, или я пишу заявление, и все пойдет официальным путем, или будем решать не официально. Писать мне не хотелось, и сказал, что хорошо бы все это уладить без подключения государственной машины. Хорошо, сказал полковник и набрал номер телефона. - Привет Ахмет, тут глуховские ребята беспредельничают, к тебе подойдет человек от меня, помоги ему. Оказалось, он звонил какой-то чеченской группировке. Я поблагодарил, но когда мы вышли сказал Сергею, что не хватало мне, избавившись от Глухова попасть в лапы к чеченцам. Давай уж как-нибудь сами отбиваться.

И тут приходит информация, что глуховские через пару часов планируют визит ко мне домой. А жил я тогда в загородном поселке Некрасовка в собственном доме. В нем была отдельная комната, где сменяя друг друга всегда жили два охранника из Москвы, Саша и Юра. Местным я не доверял. В этот раз дежурил Юрий. Я быстро собрал необходимые вещи, проинструктировал Юру, чтобы он не лез на рожон и не вздумал отстреливаться. Может запустить представителя в дом, чтобы убедился в отсутствии хозяина. Жена Оля тогда лежала в республиканской больнице. Я боялся ее оставлять, поэтому заехал на ней, дал 15 минут на сборы и мы вместе покинули город Уфу и уехали в Пермскую область в г. Чернушка, к Олиной родной тете Вале. У нее была маленькая однокомнатная квартирка, но мы как-то разместились и прожили там трое суток. За это время была достигнута договоренность, что для разрешения конфликта из Москвы в Уфу приедет авторитетный представитель, который проведет разборку и примет обязательное для обоих сторон конфликта решение. Этим представителем был хорошо известный мне по Москве Вован. Умный человек с интересной судьбой. В свое время он получил высшее образование, закончил институт военных переводчиков, служил в Анголе. После возвращения попал в тюрьму (не помню по какому поводу) и вышел оттуда уже законченным авторитетом. Как-то мы с Ильей были приглашены на корпоративное празднование Нового Года в банк Андреевский, и туда же пришел Вован. Смокинг со всеми положенными атрибутами сидел на нем совершенно органично, и никто бы не догадался о роде занятий его обладателя. Как то в ожидании какой-то встречи мы прогуливались с ним по парку и вели светский разговор. Я из него запомнил одну фразу. Объясняя мне разницу между нами, он сказал: - вот ты для достижения своей цели не сможешь облить человеку ногу бензином и поджечь, а я смогу.

Узнав о его приезде мы тут же выехали в Уфу. Братву уже можно было не бояться, пока Вован не примет решения, всякие враждебные действия замораживались. Я приехал на сутки позже Вована и тут же поехал к нему в гостиницу «Россия». Первое, что я у него спросил, встречался ли он с Овадием и что думает о его пояснениях. На что Вован сказал, что случай тяжелый, Овадий не отказывается от своих слов и не понимает, как их можно воспринимать, как угрозу. Он, конечно же, нарушил закон и как-то отвечать придется. На мое замечание, что откуда Овадий мог знать их понятийные законы, публикуйте их в конце концов, Вован спокойно ответил, что незнание законов не освобождает от ответственности. В конце концов сходка состоялась, Овадий был признан виновным и оштрафован. Но сумма штрафа серьезно снизилась и составила всего 10 тыс. долларов. Мы вздохнули с облегчением, заплатили эту, в общем-то, вполне приемлемую сумму и конфликт был исчерпан. Больше с Глуховым мы не сталкивались. Позже я узнал, что у него появилось какое-то легальное дело, и он стал, вроде бы, добропорядочным бизнесменом.

Дело в Москве разрасталось, и Илья все настойчивее просил меня уйти из «Тантала» и целиком посвятить себя семейному бизнесу. И я ушел, после чего мы с женой переехали в Москву. Жили мы на съемных квартирах, сначала в районе Измайлово, а потом у станции метро «Авиамоторная». Практически одновременно с нами в Москву перебрался и мой водитель Володя Крюков со свои семейством. Мы до этого в Уфе проработали вместе уже лет пять, и здорово привязались друг к другу. Он был чудесный парень, со своеобразным чувством юмора, с золотыми руками и быстрой соображалкой. Как то мы с Ильей на двух машинах отправились по каким-то делам в город Кумертау, и на обратном пути в районе г. Стерлитамак мою машину остановило ГАИ. Нормальных мобильных телефонов тогда не было, и для связи между машинами мы взяли маленькие ручные рации. Корме того, Володя был вооружен здоровенным пистолетом-дробовиком. Он, в отличие от газового, требовал специального разрешения. И вот, представьте себе реакцию гаишника, когда из машины выходит нехилых размеров парень, с кобурой подмышкой, из которой торчит пистолет, раза в полтора больше его штатного ПМ. Он тут же привязался с разрешением. Ну, думаю, кранты, денег на откуп понадобиться немерено. Давай соображать, сколько у нас на всех наберется, а Володя в это время совершенно спокойно вынимает пистолет, отдает его гаишнику и говорит: - какое разрешение? Посмотри, он же газовый. Тот заглядывает в дуло и сообщает, что у пистолета нет вертикального разделителя, а, значит, он не газовый. На что Володя отвечает, что он отстал от жизни, и на последние модели разделитель не ставится, а дуло делается конусным внутри, к выходу постепенно сужающимся. И вообще, что он не видит, что пистолет сделан из алюминия (пистолет и вправду был серебристым и внешне очень похож на алюминиевый). Гаишник долго заглядывал в дуло, взвешивал пистолет на руке, и, в конце концов, согласился с напористыми доводами Володи. Но отпускать нас без навара для себя ему явно не хотелось, и он принялся осматривать машину. Сначала привязался к тонированным стеклам, на что Володя сказал, что их неделю назад проверяли люксометром, все в норме, и на это у него дома есть бумажка, поехали со мной, покажу. Потом увидел антирадар, который я привез Володе из Америке. Антирадары тогда были запрещены, но Володя сказал, что это такой новейший ароматизатор, просто еще не заправленный. И, наконец, в бардачке нашел рацию и опять потребовал разрешение. Володя поднял его на смех – какое разрешение, он что не видит, что это игрушка. Вчера с сыном игрались, тот и забыл игрушку в машине. Короче, отболтался в чистую, и нас отпустили. Хорошо, что вторую машину не обыскали, там сидели охранники с нехилым арсеналом оружия. Я до сих пор восхищаюсь этим эпизодом, в котором проявилась способность Володи к мгновенной реакции, которая и впоследствии не раз нас выручала. Я бы так никогда не смог.

Так вот, уезжая из Уфы, я свою машину Вольво отдал Овадию и новую пока покупать не собирался. Думал, что и с Володей мы расстаемся навсегда. И вдруг он предложил мне вариант, при котором он вместе со мной уезжает в Москву, и возить меня будет на своей машине. Он к тому времени купил не новый, но в достаточно хорошем состоянии Volkswagen Passat. Мне тоже расставаться не хотелось, и проблема моего передвижения по Москве была решена. Володя вслед за мной и в Калининград перебрался, где осел окончательно.

Москва нам с Олей не нравилась. Шумная, даже крикливая, вся в пробках, неприветливая. Скрашивала возможность посещения столичных театров, чем мы время от времени пользовались. Не успели мы толком обжиться, как Илья пришел с новой идеей. В январе 1996 г. вышел закон об особой экономической зоне (ОЭЗ) в Калининградской области. По этому закону импортное сырье для производства не облагалось ни пошлиной, ни НДС. И, если мы построим ковровое производство в Калининграде, то резко уменьшим себестоимость продукции по сравнению с импортом готовой продукции. Вернее, прибыль наша увеличится не намного, поскольку и в Москве мы минимизировали расходы, путем манипулирования входящими документами на таможне. А чтобы та закрывала на это глаза, регулярно платили весьма солидные взятки. И тут предоставлялась возможность прекратить этот, как ни крути, криминал и перейти на абсолютно легальное производство. И мы приняли решение о создании ковровой фабрики в Калининграде. Это привело к одному из жесточайших кризисов нашего бизнеса. Его могло бы и не быть, если бы не бандитские повадки одного из крупных российских банков. Я, на всякий случай, не буду афишировать его название, будем называть его просто Банк.

К тому времени у нас в этом банке был взят кредит в размере 1 млн. долларов, подлежащий возврату в июне-июле 1996 г. И примерно столько же нам требовалось на поддержание калининградского проекта. У нас в то время были хорошие доверительные отношения с одним из вице-президентов этого Банка, и мы договорились, что возвращать кредит не будем, а он будет просто продлен. Главное, чтобы проценты вовремя платились. С этим проблем не было. И мы вместо поэтапного гашения кредита начали закупать необходимое оборудование. Несколько раз я приезжал к вице-президенту и просил письменно оформить наши договоренности, но всегда что-то мешало, и заканчивался приезд убедительными заверениями, что все будет так, как договорились. Но когда пришел формальный срок отдачи кредита, вся дружба испарилась, и Банк потребовал немедленного погашения. Причем в максимально жесткой форме, не допускающей никакого продления или отсрочки возврата. Я потом уже узнал, что это был довольно стандартный прием, применяемый Банком с целью отжатия понравившегося ему перспективного бизнеса. Понятно, что миллион долларов нам взять было негде, и в дело включилась служба безопасности Банка. По менталитету, по применяемым средствам воздействия эти ребята ничем не отличались от обыкновенных бандитов, но во многом были и покруче. У нас забрали все машины, якобы в залог, в ход шли угрозы, вплоть до физической расправы. И все, как выяснилось, с одной целью – отдать Банку 50% создаваемой в Калининграде фабрики. И, если мы согласимся, то Банк берет на себя все финансирование проекта. Но мы уперлись. Ели бы такое предложение поступило бы раньше в обычном деловом порядке, мы, возможно, бы и согласились. Вести дело с таким партнером было бы намного удобнее, чем в одиночку. Но когда мы столкнулись с сущностной подноготной Банка, мы поняли, что следующим шагом будет полное отжатие бизнеса, мы из него просто вылетим. И начался многомесячный ад. Мы расплачивались, как могли, каждую свободную копейку несли в банк, продали свои квартиры, и деньги отдали банку. Когда я продавал свой дом в Некрасовке, тоже испережевался. Продать надо было быстро, и так получилось, что по деньгам и срокам оплаты, по существу, остался один покупатель, но он был вор, причем вор в законе. Я с этой криминальной категорией дело еще не имел, и, естественно, опасался. Мы с ним встретились у него дома в обычной хрущевке. Он встретил меня в синих трениках, голый по пояс, весь в татуировке. Я запомнил, что на плечах у него были какие-то большие изображения, что, очевидно, свидетельствовало о его положении в ихней иерархии. Мы посидели на кухне, немного выпили и договорились, что он большую часть отдает сразу, а остальное равными долями в течении нескольких, по-моему, трех месяцев. Я почему-то ему поверил, и, к счастью, не ошибся. Деньги поступали точно в срок в полном соответствии с нашими договоренностями.

Долг постепенно уменьшался, но банковская охрана ежедневно нас прессовала в надежде, что мы устанем и пойдем на условия банка. Но мы уже пошли на принцип. И в начале осени расплатились. При этом нам все-таки пришлось отдать часть бизнеса – люберецкое производство. Оно отошло лично вице-президенту Банка. Нам пришлось поступить, как ящерице, лучше отдать хвост, чем потерять все. Характерный нюанс, когда мы отдали весь долг и потребовали вернуть машины, то машину Ильи, навороченный БМВ, нам так и не отдали. Не отдали и все, по праву сильного. Вот такой Банк.

Деньги то мы отдали, но калининградский проект завис в воздухе. Без кредита денег явно не хватало. И здесь нам здорово повезло. Один из бельгийских ковровиков выразил желание войти с нами в долю, по-моему, где–то процентов на 30%. В отличие от Банка, в этом случае у нас появлялся нормальный западный партнер и мы, конечно же, согласились. Новый партнер внес деньгами свою долю, и дела пошли веселее. Под фабрику мы взяли в аренду цех бывшего судостроительного завода, привели его в порядок, смонтировали оборудование и в 1997 году выдали первую продукцию. С целью экономии мы закупили не новое, а уже бывшее в употреблении оборудование, и я почему-то хорошо запомнил один эпизод, когда мы с Ильей стоим и наждачной бумагой очищаем от ржавчины здоровенный вал длинной в 5 метров и диаметром с пол метра. И такое бывало, рабочих не хватало, а время поджимало. С этого момента стало ясно, что надо обосновываться в Калининграде всерьез и надолго.

Илья первым купил себе квартиру на ул. Кутузова. Квартира была трех-комнатная, но на последнем этаже, и Илья достроил еще один небольшой этаж. Тогда это было распространено. Разрешение на переделку чердака в мансарду было получить не так уж сложно. Многие этим пользовались. Я, когда пришла моя очередь обзаводиться собственным жильем, тоже приобрел четырехкомнатную квартиру, общей площадью 100 кв. м. на последнем четвертом этаже. Потом соседи подписали бумагу, что не возражают против того, чтобы я надстроил еще этаж. В результате у меня получилась двух-уровневая квартира, площадью 164 кв.м. Но поскольку соседи в свое время не оговорили, что я могу использовать чердак только над своей квартирой, то позднее, когда младший сын Алексей женился, из чердака вышла и для него чудная квартира, где-то метров на 120.

Алексей, кстати, к тому времени закончил школу в Америке и получил приглашение в несколько университетов. Но мы на семейном совете решили, что ему надо перебираться поближе к России. И в качестве промежуточного этапа выбрали обучение в Парижском университете. В каком точно уже не помню. И к дому намного ближе, и французский на всякий случай подучит. В общем, поступил, получил студенческую визу и снял малюхонькую квартирку недалеко от университета в самом центре Парижа. Когда он приезжал на каникулы, мы, естественно, расспрашивали об учебе, жите-бытье, соседях. Алеша сравнивал французов с американцами, и сравнение было не в пользу французов. В Сиэтле у Алексея была своя старенькая машина Хонда, которую ему подарил американский «отец». По программе обучения школьники жили в семьях, и полагалось называть старших в семье «мама» и «папа». Алексей, кстати, проявил совершенно неожиданную для нас самостоятельность, сменил три семьи, пока попал туда, где ему было комфортно. Там у него еще были двое братьев и сестра. Он до сих пор поддерживает с ними отношениями, и если попадает на западное побережье, как правило, встречается. Так вот, его старенькая Хонда зимой нередко отказывалась заводиться, и тогда Алексей, чтобы не опоздать в школу, будил соседей, и те безропотно толкали машину, пока она не заведется. А мои парижские соседи, - говорил нам Алексей, - когда я как-то вечером обратился к ним за солью, выговаривали мне, что нельзя быть таким растяпой и тревожить людей по пустякам. И это касается не только соли и соседей, французы в целом менее приветливы, чем американцы. Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, мои короткие поездки во Францию и полное незнание языка не давали мне возможности общения с французами на бытовом уровне.

Но закончить парижский университет не получилось. Летние каникулы Алеша проводил в Калининграде, а когда подошла пора возвращаться во Францию, оказалось, что там изменились правила выдачи студенческих виз, убей конкретики не помню, но мы явно не успевали что-то там сделать, и у Алеши нежданно-негаданно образовался академический отпуск. А тут как раз Илья приобрел в Польше, в городе Лодзь, обанкротившуюся ковровую фабрику и искал управляющего. На семейном совете решили отправить туда Алексея. Он, конечно, ничего не понимал в ковровых делах, но зато был абсолютно свой человек, по сути собственник. И он, действительно, достаточно быстро вошел в дело, восстановил фабрику и начал выпускать продукцию. Но дело не пошло, бизнес не получился. Просто в Европе тогда невозможно было конкурировать по себестоимости с бельгийскими коврами. Это была стратегическая ошибка, неправильная оценка ситуации. Но за время работы в Польше Алексей получил колоссальный опыт управления, заговорил на польском языке, приобрел там будущего директора нашей винокурни Мариуша Новака и, главное, женился. Правда, не на польке, на нашей калининградке, на замечательной девушке Алене, подарившей Алексею четырех чудесных детей. По возвращении в Калининград Алексей стал директором Калининградской ковровой фабрики. А когда мы всерьез занялись алкогольным бизнесом возглавил это направление.

Дела с коврами шли неплохо, и мы задумались о диверсификации бизнеса. Наше внимание привлекло жилищное строительство. Во-первых, потому что оно требовало минимального начального капитала, так как вся основная деятельность осуществлялась на средства дольщиков, во-вторых, в Калининграде строилось явно недостаточное количество жилья и в-третьих, стоимость квадратного метра была непомерно завышена. Строительство велось допотопными методами, как правило, из кирпича, и строились, в основном, многокомнатные квартиры большой площади. В результате в 2000 г. была создана строительная организация «Калининграджилстрой». У нас были свои проектировщики, своя строительная техника и собственно сами строительные подразделения. То, что мы так резко и вначале довольно успешно стартовали было обусловлено наличием квалифицированной и дружной команды. Наряду с калининградцами я привлек к этой работе и уфимских друзей. Строительное дело во многом зависит от комплектации техникой и материалами, и я уговорил моего друга, многоопытного снабженца и великолепного переговорщика Митю Эйгенсона переехать с семьей в Калининград. И еще на мои уговоры поддалась Оля Казакова, имевшая большой опыт в финансовой сфере в области строительства и возглавившая в «Калининградстрое» бухгалтерию. И уже Эйгенсон в Калининграде отыскал и уговорил перейти к нам заслуженного строителя России Софью Лапину. Даже Овадий Розеншмидт приехал из Уфы помогать, правда, не навсегда, он где-то год проработал.

И дело закипело. Непонятно, как без взяток и серьезных связей в мэрии нам для начала удалось получить два участка земли, практически в центре города. Пока писал, вспомнил, что это были начатые долгострои с уже забитыми в грунт сваями. Никто не хотел с ними связываться, а мы взялись. Один дом десятиэтажный взяли вместе с проектом и бесхитростно построили из кирпича. А для второго применили абсолютно новаторскую, так называемую систему «Куб – 2,5». Для нее мы приобрели лицензию у московских разработчиков, и на местном заводе железо-бетонных изделий организовывали производство строительных элементов, из которых потом дом собирался, как из детского конструктора. А позднее мы получили еще один участок земли и запроектировали на нем самый большой дом в Калининграде. И там мы применили абсолютно революционную для тогдашнего Калининграда технологию заливки бетона в передвижную оснастку. Оснастку и рабочих пришлось везти из Турции. Об уровне строительного дела в то время говорит тот факт, что для этого, всего-то 12-ти этажного дома, в Калининграде не нашлось ни одного строительного башенного крана, и пришлось закупать его за границей. Дольщики к нам шли потоком. Их привлекали две вещи: во-первых, мы сделали ставку, в основном, на одно, двух-комнатные квартиры, а во-вторых, наши цены на жилье были почти в два раза ниже, чем в среднем по городу. И при этом мы, отнюдь, не демпинговали. Просто современные технологии позволяли иметь низкую себестоимость, и отсюда, даже наши невысокие цены обеспечивали нормальную прибыль. Нам удалось получить еще один участок на ул. Челнокова, на котором, как я уже упоминал выше, мы запланировали к реализации самый амбициозный на то время проект.

И тут нас, похоже, заметили. Заметили строители и связанные с ними чиновники. Мы это ощутили, по тому, как изменилось к нам отношение работников мэрии по вопросам, связанным с выделением новых участков. Как будто кто-то нажал на стоп-кран. И тогда я совершил большую ошибку, повлиявшую на судьбы сотен людей, доверившихся нашей фирме. Это был 2001 г., год выборов мэра, и я решил баллотироваться. Удивительно, но перевалив к тому времени за 50 лет, я ухитрился сохранить политическую наивность, и действительно верил, что смогу изменить эту заскорузлую мэрскую систему, при которой узкая кучка людей рассматривала город, как свою личную корпорацию. Ну, и с землей полегче станет. Странно, но мои рейтинги росли, как на дрожжах, и в какой-то момент это стало серьезно беспокоить действующего мэра и его команду. Выборы были, по-моему, в октябре, и в начале августа я получил предложение встретиться с мэром. Им тогда был Савченко Ю.А. На встрече он прямо мне предложил сделку, он обеспечивает «Калининграджилстрой» земельными участками на много лет вперед, а я снимаю свою кандидатуру с выборов. Помню, как со своей командой я мучительно искал решение, и, в конце концов, я принял предложение Савченко. И, действительно, в короткий срок мы получили не самые лучшие, но вполне приемлемые участки, и наши проектировщики начали интенсивно с ними работать.

Но в 2002 г. начались серьезные неприятности. Оказалось, что Савченко не простил мне свой прошлогодний испуг и начал мстить. Началось со статьи в местной газете о том, что «Калининграджилстрой» это пузырь, созданный специально для того, чтобы собрать как можно больше денег с населения и с ними сбежать. Затем подобные статьи чуть ли не ежедневно публиковались во всех муниципальных и региональных СМИ. Это был очень мощный удар. Дело в том, что любая строительная организация, работающая на деньгах дольщиков находится в абсолютной зависимости от их регулярного поступления. А саму схему работы я называл перекрестное опыление. Если у тебя есть один объект, ты, скорее всего не сможешь построить его на деньги дольщиков. Если это не какой-нибудь элитный особнячок, а серьезный многоквартирный дом, то довольно большая часть квартир останется не проданной до момента сдачи этого дома в эксплуатацию. Люди, в отношении долевого строительства, делятся на 3 категории: первая, смельчаки, готовые на риск, но выигрывавшие серьезно по цене – они заключают договора еще на стадии проектирования, вторая, люди, которые дожидаются доказательства серьезности проекта и заключают договора уже на какой-то стадии строительства и третья, люди, для которых экономия денег не самое важное, и они дожидаются полного окончания строительства и сдачи его в эксплуатацию. Из-за этой третьей категории чаще всего собранных денег не хватает, чтобы полностью закончить стройку. В этом случае выручает наличие второго объекта. Деньги от заключенных на этот объект договоров идут на достройку первого объекта. А затем, когда включается третья категория граждан и раскупаются оставшиеся в первом объекте квартиры, эти деньги идут на второй объект. А поскольку, как правило, строительство ведется не последовательно (закончили один объект и приступили к следующему), а следующий объект начинается задолго до окончания предыдущего, то «перекрестное опыление» является абсолютно необходимым механизмом успешного функционирования строительной организации. Альтернативой является банковский кредит. Не знаю, как сейчас, но в те времена банки категорически отказывались от участия в строительных проектах, считая неоконченное строительство ненадежным залогом. А ничего другого, строительные фирмы, как правило, предложить не могли. Таким образом, мы находились в полной зависимости от людей первой и второй категорий. И массированная атака на нас через СМИ была рассчитана именно на эти категории. Мы, практически, сразу почувствовали резкое снижение финансовых поступлений. Никакие доводы и картины непрекращающегося строительства не действовали. Люди были напуганы, некоторые даже требовали расторжения договора и возврата уплаченных денег. Кроме того был включен весь административный ресурс на блокировку нашей деятельности. Строительная деятельность находится под пристальным вниманием многочисленных надзорных органов. Постоянно требуются какие-то согласования, разрешения. И когда вся эта машина стала исполнять команду «фас» мстительного мэра, мы начали постепенно оказываться в роли злостного нарушителя существующего законодательства.

Кончилось все плохо. Мы не смогли достроить два последних объекта. Против меня было возбуждено уголовное дело. Хуже всех пришлось дольщикам дома на Челнокова. Объект большой, средств на достройку надо много, да и не каждая строительная организация потянет такой объект. Вначале я и дольщики были настроены оптимистически, если можно использовать это слово в данной ситуации. Дольщики объединились в кооператив, и этому кооперативу я передал все земли, которые в свое время получил от мэра. Расчет был на то, что дольщики найдут организацию, которая за эти земельные участки достроит дом или предоставит квартиры в других своих домах. Вариант был беспроигрышный. Но в случае его реализации я уходил от уголовной ответственности, а для злобного Савенко это было недопустимо. Ему было наплевать на дольщиков, и он вернул выделенные земли обратно в мэрию под предлогом прекращения деятельности «Калининграджилстроя». Если бы он оставил кооперативу дольщиков хотя бы один из земельных участков, то их проблема была бы решена в кратчайшие сроки. А так им пришлось ждать 14 лет, пока в 2016 г. дольщики начали получать ключи от квартир, естественно, совершенно по другой цене. А мое дело тянулось 4 года. И следователям, и затем судье было совершенно ясно, что в данном случае речь шла о целенаправленном разрушении бизнеса со стороны мэра и его администрации. Кончилось тем, что я был признан виновным (это реверанс в сторону мэра) и приговорен к уплате штрафа в размере 350 тыс. руб. (на большее у судьи рука не поднялась). Так закончилась моя попытка стать строителем.

Сейчас во внешнем мире, если кто-то и знает меня, то только как человека, который пишет книги по истории русских крепких напитков и производит эти напитки. Но до начала 2000-х у меня и в мыслях не было, что я займусь чем-то подобным. Интерес к алкоголю лежал у меня в чисто практической плоскости, как у обычного потребителя. Признавал только водку, иногда в торжественных случаях баловался коньячком, но без всякого удовольствия и искренне жалел весь мир за то, что он сидит на каком-то одекалонистом виски. Неужели они не понимают, насколько водка лучше. В общем большую часть своей жизни, я был обычным среднестатистическим российским потребителем водки. Правда был достаточно короткий период, когда водка оказалась для меня, практически недоступной, и пришлось переходить на самогон. Это случилось, когда в 1985 году начали претворяться меры, направленные на резкое снижение потребления алкоголя. Этот период получил неофициальное название «Горбачевский сухой закон». Формально он закончился в 1990 г., но на самом деле серьезная борьба велась пару лет, а затем как-то само собой сошла на нет. В действительности, настоящего сухого закона не было, но ограничения ввели серьезные. Водку можно было купить только по талонам, норма была, кажется, две бутылки в месяц на совершеннолетнего человека. Талоны у меня были, но отоварить их было невероятно сложно. Очень много специализированных магазинов было закрыто, а оставшиеся постоянно подвергались штурму жаждущей толпой. Именно толпой, и я не мог, мне претило становится ее частью. И не только я, все интеллигентные люди, по крайней мере, те, которых я знал, чтобы не убиваться в очереди, перешли на самогон, а у кого были возможности, на спирт. Да, и потом, что такое две бутылки в месяц для мужиков, которым тогда было в районе сорока? Смешно! Смешно и грустно. Так грустно, что однажды из-за этой водки я плакал. Кстати, я в своей жизни плакал всего два раза, и вот один раз из-за нее родимой.

В 1984 году на нас свалилась беда. У Оли обнаружился рак груди. Причем за пару месяцев до этого, она была в Москве, где и обнаружила непонятное уплотнение. Там же в Москве сделала биопсию, и результат был отрицательный. То есть раковых клеток не обнаружилось, значит опухоль доброкачественная, ее, конечно, надо удалить, но это простая рутинная операция, - сделали и забыли. И уже в Уфе, она совершенно спокойно пошла на операцию. И я был настолько уверен в благополучном исходе, что даже не стал дожидаться конца операции и уехал на работу. И вдруг Оля мне звонит и говорит, что проверочная биопсия показала, что это рак, и надо ампутировать грудь. Я немедленно примчался к ней, она была в жутком состоянии, да и я тоже. Решение принимать надо было немедленно, и в конечном итоге мы пришли к выводу, что деваться некуда. И Оленька обреченно пошла на заклание. Я смотрел на удаляющуюся ее стройную фигурку в больничном халате, и сердце мое разрывалось от жалости. И еще от мысли, что творилось сейчас в Олиной душе, какой ужас заполнял сейчас все ее существо. И дело было даже не в страхе перед калечащей операцией (это сейчас такую операцию совмещают с пластической), а в осознании того, что у тебя рак. Тогда это воспринималось, как приговор, а всякие там операции просто как его отсрочка. Когда Оля оправилась от операций (впоследствии ей сделали еще одну, по возможности удалив все, на что обычно садятся метастазы в таком случае) встал вопрос, что же делать. Терпеливо ждать окончательного божьего приговора или пытаться что-то предпринимать. И тут, прямо чуть ли не специально для нас, в Тбилиси в какой-то лаборатории разработали и стали продавать лекарство «Катрекс». Оно преподносилось, как единственная панацея от рака. Конечно, мы решили попробовать это средство. И тут я воспользовался своим служебным положением. В то время я был главным инженером СКТБ «Тантал», которое целиком и полностью работало на авиационную промышленость. А в Тбилиси был авиационный завод. Я с ними связался, и мы быстро договорились, что они будут отмечать мне командировки. И начались мои регулярные поездки в Тбилиси. Чудный город, до сих пор скучаю по нему. Лекарство Катрекс выпускалось из печени акул в ампулах для инъекций, и хранить их надо было в холоде, вернее в прохладе, в холодильнике. А для перевозки использовали металлические широкогорлые термосы, которые заполняли льдом. Сценарий поездки был всегда один и тот же. Я сразу же ехал в лабораторию, которая располагалось в новых тогда кварталах на проспекте Важа Пшавела. Записывался в очередь, передо мной было, как правило, человек двести. Наступал вечер, лаборатория закрывалась, но никто не расходился. Все ночевали во дворе. Вокруг стояли панельные девятиэтажки, а внутри горели костры, у которых грелись и подогревали еду. Я не помню, почему не разъезжались на ночь, наверное, чтобы не потерять очередь. А водка здесь причем? А притом, что в одну из первых поездок я шел по какой-то улице и увидел вывеску «Вино и водка». Дверь была открыта, но ни одного человека перед ней я не увидел. Ну, думаю, внутри будет битком, и зашел. Там кроме продавца не было ни одного человека. На полках стоял полный догорбачевский ассортимент, многократно усиленный местными грузинскими винами. Я осторожно спросил, могу ли я купить бутылку вина без талона. Продавец радостно ответил: - Канечно, дарагой! Тогда я поинтересовался про водку. Ответ получил тот же - Канечно, дарагой! А сколько бутылок можно купить: - Сколько хочешь, дарагой! И тут я выскочил на улицу, потому что меня непроизвольно начали душить слезы. Настолько стало обидно за то, что творилось в моей Башкирии. Ну почему в одной и той же стране так по разному все это было устроено. Ладно уж, расскажу, как я плакал второй и пока последний раз в моей жизни.

Случилось это в Японии. Я был там на конференции то ли в 1990, то ли в 1991 годах. У нас были очень хорошие командировочные, 55 долларов в день. Кроме того, мне перед поездкой удалось обменять еще 200 долларов, под предлогом поездки в Югославию, которая на самом деле и не планировалась. Мероприятие продолжалось 7 дней, так что командировочные составили 385 долларов плюс 200 «югославских». Сумма не ахти, какая большая, но вся она предназначалась на закуп японской техники. Хотите верьте, хотите нет, но в Японии я не потратил на себя ни одного доллара, вернее иены. Ел я то, что привез с собой, хлеб, колбасу, консервы, а с горячими напитками не было проблем, так как гостиница была пятизвездочная, и в каждом номере был чайник с нескончаемым бесплатным набором пакетиков чая и кофе. И в один из дней всех желающих приобрести технику собрал представитель нашего посольства и повез в Электросити, район в Токио, где сосредоточена торговля электроникой. Там можно было сойти с ума от количества и качества предлагаемого товара. Но техника, адаптированная под европейские стандарты, продавалась только в двух магазинах. И в один из них наша делегация и завалилась. Так как нас было порядка 30 человек, хозяин дал неплохие скидки, и я на свою валюту сумел приобрести четырех дорожечный видеомагнитофон и компактную видеокамеру. В России тогда видеокамеру можно было приобрести только здоровенных габаритов, которую при съемке держали на плече. А эта была немногим больше ладони, чудеса какие-то. Когда все закупились, хозяин спросил, куда это все привести, я свои покупки, в принципе, мог и с собой забрать, но у людей были и крупногабаритные телевизоры. Ему дали адрес гостиницы, все назвали номера своих апартаментов, хозяин назвал примерное время доставки, 6 часов вечера, и мы уехали. Назавтра я с пяти часов вечера сидел в номере, никуда не выходя, чтобы не пропустить доставку, и ничего не дождался. Расстроился страшно и лег спать. А на утреннем завтраке (на который я так же не тратился, так как он входил в оплату гостиницы) я понял из разговоров коллег, что они свои покупки получили. Оказалось, что курьер сгрузил наши коробки на улице около входа в гостиницу и уехал. Для того, чтобы понять мое состояние в момент получения этих сведений, надо знать, что гостиница «Ренессанс» расположена в центре старого Токио, вход в нее прямо с улицы, никакого дворика или ограды не существует. То есть мои вещи оказались абсолютно бесхозными на всю ночь. Таких, как я, оказалось еще человека три. Мы медленно поднялись и медленно обреченно пошли к выходу. И, оказалось, что наши коробки так и лежат, дожидаясь нашего прихода. И вот тут опять у меня перехватило горло, и выкатилась скупая мужская слеза. Опять же от обиды. Ну почему эти япошки смогли так организовать свою жизнь, а мы, великие и духовные, близко к этому не подошли. Представляете, сколько времени пролежали бы в России на улице неохраняемые коробки с электроникой. Представили? Тогда пойдем дальше. Только ненадолго вернемся в Тбилиси. Мои поездки туда прекратились, когда лабораторию закрыли. Ученые мужи объявили всю ее деятельность шарлатанством, и катрекс делать перестали. Не знаю, не мне в этом разбираться, но рак к жене не вернулся. Прошло уже больше 30-ти лет, и дай бог ей здоровья еще на многие, многие годы.

В общем, в этом башкирском антиалкогольном психозе деваться было некуда, и я тоже научился делать самогон. Но пока я раскачивался, из продажи исчез сахар, а, главное, дрожжи. И у меня оставался, практически, один вариант, которому научили бывалые умные люди, - гнать из томатной пасты. Там все равно требовалось, что-то сахаросодержащее, в отсутствие самого сахара в ход шли карамельки, старое засахарившееся варенье и т.п.. Но, самое главное, что дрожжи вообще не требовались. Я раздобыл 40-литровую флягу из под молока, и она у меня ни минуты не простаивала. Как только брага созревала, она тут же перегонялась, и сразу ставилась следующая порция. Аппарат мне принес знакомый милиционер из числа конфискованных. Он был маленький неказистый, но работал. Кто-то из умельцев сделал мне холодильник из банки из под растворимого кофе, засунул туда медный змеевик, концы его вывел наружу через стенку банки и запаял ее, впаяв трубочки для присоединения шлангов, по которым поступала холодная вода. Главное, что все работало. Производительность была не ахти какая, но за месяц набиралось 20 - 25 поллитровых бутылок, и мы стали пить намного больше, чем раньше. Наша компания собиралась по пятницам (она у нас называлась «святая пятница»), и раньше каждая семейная пара приносила с собой максимум две бутылки водки. Чаще всего они и выпивались, за добавкой, практически, не бегали. А тут выпивки стало немерено. Где бы ни собрались, у хозяина стоял запас в 20 – 30 бутылок. Или, например, зашел ко мне приятель вечером, сели мы, как всегда, на кухне, раскупорили бутылочку, и потекло приятное мужское общение. Опять же раньше приятель пришел бы с одной бутылкой, у меня в заначке была бы одна бутылка, и закончили бы мы наше общение вместе с окончанием содержимого этих бутылок. Но теперь бутылки не заканчивались, и общение продолжалось до тех пор, пока кто-то не вырубался.

Хорошо еще, что соседи у нас были нормальные, не доносили. Но мы все равно были в состоянии постоянной тревоги. Все таки противозаконным делом занимались, практически, все время под уголовкой ходили. Однажды днем Оля была дома, и в дверь позвонили. Она похолодела, в ванне стояла очередная фляга под проточной теплой водой, чтобы содержимое быстрее созревало. Естественно, что перемещал флягу я, так как вес в 40 кг. явно не предназначался для хрупкой женщины. Но в экстремальной ситуации она схватила эту флягу, вытащила ее из ванны, поместила в кладовку, и только после этого открыла дверь. Убей не помню, кто там приходил, но ситуация была совершенно безобидной. Когда гость ушел, жена решила восстановить статус-кво и пошла в кладовку за флягой. Но, оказалось, что она ее поднять не может, может только перекатывать, а об том, чтобы поднять и поместить ее в ванну, не может быть и речи. Вот ведь какие резервы открываются в людях в стрессовых экстремальных ситуациях. Я это в свое время испытал на себе. Часть дипломной работы я делал на заводе «Гидравлика». У меня был штамп для экструзии моих сплавов, но он нуждался в небольшой переделке, и я попросил об этом ремонтников. Они загрузили штамп на тележку, отвезли в механический цех, и, поскольку нужный станок был временно занят, взгромоздили штамп на верстак и отошли покурить. Штамп представлял собой внешне большую шайбу, и рабочие, не знаю уж почему, поставили его, как монету на ребро. Штамп стоял, стоял, а потом ни с того, ни с сего покатился, упал на пол, чудом не раздавив ноги стоящему рядом рабочему. Тот перепугался, отскочил, заорал и тут же начал искать виноватого в своем перепуге. Я подскочил к штампу, поднял его обратно на верстак, закрепил, извинился, и инцидент был исчерпан. Когда станок освободился, я, памятуя, как легко я разделался со штампом совсем недавно, решил самостоятельно его перенести. Я даже приподнять его не смог, перенесли двое рабочих.

Но вернемся к самогону. У каждого из моих друзей был свой самогонный аппарат, но со временем было признано, что у Коли Судзиловского аппарат был лучше всех. Ему на заводе сделали сразу на две горелки, и он работал с сумасшедшей производительностью. Поэтому решили гнать только на Колином аппарате. Мы дома делали брагу, потом разливали ее по канистрам и несли к Коле. Он перегонял и оставлял себе бутылку за труды. Дальше начиналось индивидуальное творчество. Пить просто самогонку было за подло. Очищали молоком и углем, настаивали на лимонных и апельсиновых корочках, перегородках грецких орехов, на дубовых щепках и еще на куче всяких ингредиентов. И когда собирались, каждый приносил свое и, естественно, считал, что его продукция самая лучшая.

Такая жизнь продолжалась два-три года. Затем без всяких постановлений, явочным порядком начались всякие послабления, и жизнь вернулась в свою наезженную колею, водка появилась в свободной продаже, и надобность в самогоноварении отпала сама собой. Вернулся я к своим навыкам лет через 15 уже в Калининграде. Побудительным толчком стала проводившаяся тогда в начале 2000-х в прессе компания по убеждению населения в низком качестве производимой водки и массовом производстве ее фальсификатов. И я подумал, зачем мне рисковать своим драгоценным здоровьем, если я, в принципе, сам могу себе делать водку. Обратите внимание, я тогда хотел сделать именно водку, а не самогон. Я, конечно, знал, что для производства водки требуется высокоочищенный спирт, но наивно полагал, что если не жалеть времени и наплевать на себестоимость, то нужный мне спирт я получу в обычном самогонном аппарате путем многократной перегонки. Надо 10 раз, буду 10 раз перегонять. Вот с таким решительным настроем я взялся за дело. Обзавелся аппаратом, в то время это уже не было проблемой и начал экспериментировать. Так как задачей было получение чистого спирта, то сырье не имело никакого значения, и я начал с самого простого – сахарной браги. Каково же было мое удивление, когда я убедился, что никакими перегонками мне не удается получить чистый спирт. С каждой перегонкой качество улучшалось, но полученная жидкость, хоть ты тресни, все равно оставалась самогонкой с характерными для нее вкусом и запахом. Тогда я полез в специальную литературу, чтобы разобраться с этим вопросом и понять, что же я не так делаю. И тут быстро выяснилось, что процесс дистилляции в перегонном кубе имеет неистребимую, если хотите, родовую особенность, заключающуюся в том, что все содержащиеся в браге химические вещества испаряются практически одновременно. Хотя диапазон температур кипения у них колеблется от 30 до 140 градусов Цельсия, это отнюдь не значит, что при определенной температуре будет испаряться, а затем конденсироваться только та примесь, которая имеет определенную температуру кипения. Например, сам спирт имеет температуру кипения 78,4⁰ и если мы будем тупо поддерживать при перегонке эту температуру, то у нас на выходе не будет чистого спирта. Во-первых, вместе со спиртом будут испаряться все примеси, которые имеют температуру кипения ниже. А во-вторых, в конденсате окажется и вода, температура кипения которой, как мы знаем, намного выше, а именно 100⁰ и другие примеси, имеющие температуру кипения больше, чем у спирта. Химики объяснят это детально, а я в химии совсем не силен, но понимаю, что при нагреве в этом котле происходят сложнейшие процессы взаимодействия различных веществ, их возникновение и распад, испаряющиеся вещества каким то образом захватывают с собой вещества, имеющие более высокие температуры кипения. И вот все эти разом испаряющиеся вещества разом и конденсируются, и поэтому в конечном дистилляте спирт всегда оказывается в компании множества характерных для использованного сырья примесей.

А для получения чистого спирта используется другая технология и, соответственно, оборудование. Представьте себе, что мы нагреваем брагу, которая располагается на дне вытянутого замкнутого цилиндра. Поскольку выхода нет, то испаряющиеся потоки будут наверху в холодной части цилиндра конденсироваться и опадать вниз. Со временем в результате взаимодействия непрерывно поднимающихся паров и опускающегося конденсата установится равновесие, при котором разные вещества, имеющие разные температуры кипения расположатся в разных частях цилиндра. Чем ниже температура кипения, тем выше будет расположение. Остается только в соответствующих частях разместить горизонтальные перегородки, так называемые тарелки, с которых сделать выводы наружу, и можно забирать из колоны любую фракцию по выбору. Этот процесс в России получил название ректификации, а в англоязычных странах Continuous distillation. Понятно, чтобы разделение веществ было более эффективным, надо процесс растягивать в высоту. И на практике ректификационные колоны имеют высоту трех-этажного дома, обеспечивающую надежное распределение и разделение спирта и примесей. Понятно, что такую дуру в домашних условиях не построишь, и мне пришлось распрощаться с мыслью о том, чтобы самостоятельно сделать водку. Но интерес к теме уже пробудился, и я решил поинтересоваться, а когда же на практике появились первые промышленные ректификационные колоны для производства чистого спирта. Выяснилось, что первая такая колона под названием аппарат Савалля была продемонстрирована на парижской выставке в 1867 г. Новое оборудование достаточно быстро получило признание и распространение в Европе, а в Россию оно пришло в 80-х годах XIX века. Мать честная!, значит водка, которую мы пьем, даже теоретически не могла появиться раннее этого срока. Следующий вопрос звучал так, - если современная водка появилась только в самом конце XIX века, а раньше пили что-то другое, то как получилось, что из прошлого до нас дошла только водка? Оказалось, что все просто. С 1895 года в Российской империи была введена царская монополия на торговлю алкоголем с одновременным предписанием по изготовлению всех крепких напитков только на основе чистого ректификованного спирта.

Когда я понял, что водки в домашних условиях мне не сделать, то решил сделать то, что пили наши предки до появления водки. Ни одна современная книга, посвященная водке и ее истории не давала четкого и ясного ответа на этот вопрос, не говоря уж о рецептуре и технологии. Пришлось погрузиться в библиотечные поиски. Так я постепенно втянулся в это увлекательное путешествие по старинным документам. И тут совершенно неоценимую помощь оказал мне московский театральный режиссёр Андрей Россинский. Меня с ним познакомил Иосиф Гальперин, замечательный журналист, поэт, с которым мы приятельствовали еще с уфимских времен. Иосиф к этому времени давно уже жил в Москве. А у меня в это время, как раз раскручивалась моя эпопея с Калининграджилстроем, и выбираться в Москву часто не удавалось. А нужные мне материалы надо было искать в московской Ленинке, да еще в питерских библиотеках. И Андрей мне здорово помог в добывании нужных материалов. Он даже в Питер ездил, если возникала такая необходимость. И, если вначале меня интересовала, по большому счету, рецептурно-технологическая информация, то затем мы стали добывать все, что сохранилось в исторических документах по части алкоголя. Прежде всего потому, что даже немного поработав с документами, я понял, что всем нам все время врали про нашу историю в этой части. И мы живем в абсолютно мифологизированном мире, и очень захотелось из него выбраться. Когда вся картинка выстроилась, она вылилась в книгу, которую я назвал «Полугар. Водка, которую мы потеряли». Вышла она в 2009 г. Когда я на следующий год получил предложение по переизданию этой книги, я ее немного переработал, добавил еще одну главу и изменил название на «История русской водки от полугара до наших дней». После издания первой книги выяснилось, что у меня много оппонентов, которые опираются в своих возражениях на книгу В.В. Похлебкина «История водки». И мне говорили, вот у вас написано то-то, а по Похлебкину это выглядит так-то. И тогда я тут же стал писать книгу специально предназначенную для разоблачения этого великого фальсификатора. Я вначале думал обойтись малой кровью, просто взять книгу Похлебкина и на каждой странице (я не оговорился, практически на каждой) писать аргументированные, подтвержденные документально опровержения. Но издательство сказало, что в таком виде они не смогут получить от сына Похлебкина разрешения на публикацию. Пришлось писать самостоятельную книгу, которая вышла в 2011 г. под названием «Правда и ложь о русской водке» с подзаголовком «АнтиПохлебкин». Казалось бы, все что хотел сказать, я сказал в этих книгах, выстроив новое видение истории и аргументировав его историческими документами. Но какой-то червь сидел во мне, точил и не давал покоя, - а вдруг я пропустил какие-то важные документы, из-за которых выстроенная мной картина могла бы подвергнуться каким-либо изменениям. Хотя в каркасе выстроенного здания я был абсолютно уверен, но допускал, что детали отделки могли бы и поменяться. И тогда я взялся за титаническую работу. Я решил прочитать все 136 000 законов, которые содержатся в Полном собрании законов Российской империи (ПСЗРИ) и 60 томов, в которых содержатся исторические акты, собранные Археографической экспедицией Императорской Академии Наук. Эта сумасшедшая работа заняла несколько лет, но зато из всей массы исследованных документов были выделены те, которые касались всех сторон алкогольной деятельности в России. И уже на основе этих документов была написана третья книга «История русских крепких питей», которая вышла в свет в конце 2016 г. Эта книга, как я надеюсь, поставила жирную и окончательную точку в построении документально выверенных знаний в определенной области нашей материальной культуры.

Параллельно с литературно-исторической деятельностью я не оставлял попыток реставрировать старые забытые напитки. Из моих изысканий было ясно, что в старые времена существовали две категории напитков – простое хлебное вино для основного населения и водка для знатных состоятельных людей. С хлебным вином все было ясно, надо было забродить рожь, перегнать два раза, и готово. Я честно повторил эту технологию и получил ожидаемый результат, вкус простого хлебного вина практически совпадал со вкусом современной самогонки, отличаясь от него только наличием приятного хлебного запаха. Но меня это не устраивало, я хотел повторить старинную водку, предназначенную для знати. Та водка не имеет ничего общего с современным напитком, присвоившем себе это наименование. Для получения водок хлебное вино в обязательном порядке дополнительно перегонялось, очищалось молоком, яичным белком или осетровым клеем (карлуком), обрабатывалось различными сортами угля, фильтровалось через различные материалы, затем настаивалось на различных ингредиентах и затем еще раз перегонялось. Но беда в том, что предки не удосужились изложить это все в четком и ясном виде, и приходилось, понимая в целом направление, нюансы отрабатывать самому. Не зря говорят, что дьявол прячется в деталях, на поиски идеального, а скорее оптимального варианта ушло где-то три года. Если бы я делал классические настоянные на всяких вкусо-ароматических веществах водки, то все было бы значительно быстрее. В рецептуру таких водок входит до 30 и больше ингредиентов, которые и формируют основной вкус и аромат. И честно говоря, для них не имеет такого уж большого значения качество основного первоначального продукта, специи, как тогда говорили, все перебьют. Я же поставил перед собой, как оказалось, очень сложную задачу, добиться идеального вкуса напитка без добавления каких-либо примесей. Сложность была еще в том, что не было эталона, сравнивать было не с чем. Поэтому я руководствовался своим вкусом, нравится – не нравится. И когда в конце концов я стал получать наслаждение от дегустации, стало понятно, что цель достигнута. Полученный напиток на семейном совете мы решили назвать Полугар. В свое время это было самое часто употребляемое название алкогольного напитка. Я очень часто натыкался на него и в царских указах, и в специальной и художественной литературе. Полугар означал определенное качество напитка. Дело в том, что во времена, когда не было привычных нам спиртометров, крепость напитков определяли методом, так называемого, отжига. Мысль проста, чем больше спирта в испытуемой жидкости, тем больше при отжиге его выгорит, и сравнение первоначального объема с оставшейся жидкостью (флегмой) даст ясное и четкое представление о содержании спирта. И в качестве стандарта, обязательного к исполнению, было принято решение, что к продаже допускается только тот напиток, который при испытании выгорает ровно наполовину. Такой напиток получил название «полугарное вино» или сокращенно «полугар». Потом при появлении спиртометров оказалось, что в современных нам единицах полугар имеет крепость 38%. Все остальные напитки, вернее их крепость (тогда говорили доброта), определялась в сопоставлении с полугаром. Продажа напитков крепостью менее полугара запрещалась, учет всего спиртного в империи происходил в пересчете на полугар. И мы решили вернуть это слово в современный лексикон. Для этого пришлось даже пожертвовать привычными сорока градусами, полугар, так полугар с его 38%. Правда, впоследствии мы прибавили еще пол градуса, и в промышленном исполнении полугар у нас вышел с крепостью 38,5%.

Но тогда мысль о промышленном производстве в голову не приходила. Круг потребителей моей продукции ограничивался родными, друзьями и приятелями. Абсолютно все, попробовавшие полугар тут же подсаживались на него, переставали пить водку и требовали постоянного продолжения банкета. На мои возражения и ссылки на хилые технические возможности мне нагло приводились слова Сент-Экзюпери о том, что мы в ответе за тех, кого приручили. В результате мы со своим верным еще с уфимских времен помощником Володей Крюковым наладили чуть ли не полупромышленное производство. Оборудование позволяло за один раз перегонять до 300 л. браги. Сначала разместили его в бане, которая стояла на Крюковском участке, а затем перенесли в мой гараж, когда моя семья переехала в загородный дом. Таким образом были разрешены проблемы в обеспечении полугаром всех страждущих, включая администрацию губернатора.

Но все чаще точила мысль о том, что как не справедливо, что население России лишено возможности приобщиться к старой культуре и, не то что пить, но и попробовать не могут свои же исторические напитки. И тогда я стал искать связи с акулами алкогольного бизнеса в надежде уговорить кого-нибудь из них наладить промышленное производство полугаров. Мне удалось встретиться с несколькими крупными игроками, но никто не захотел ввязываться в новый для них проект. И вот только тогда, ориентировочно в 2007 г. мы с сыновьями подумали, подумали, прикинули наши финансовые и организационные возможности и решили сами организовать небольшое производство. Но не тут-то было. Выяснилось, что ничего у нас не получится, так как в российских регламентирующих документах отсутствует понятие «зерновой дистиллят». А то, что мы собирались делать, под другие понятия подвести невозможно. А из зерна можно делать только чистый ректификованный спирт и больше ничего. Вот так аукнулась нам введенная в 1895 году царская монополия. За прошедшее время, время тотального водочного засилья никому в голову не приходило, что из зерна можно производить, что-то еще кроме водки. Так что перед нами было два пути, добиваться изменения законодательства или организовывать производство за границей, и ввозить исконные русские напитки в качестве импортных. Знающие люди нам сказали, что выпустить новый ГОСТ, это года три минимум. Поэтому мы стали искать возможности за границей. Сначала думали о аутсорсинге, то есть размещать заказы на западных дистиллериях, там же где-то разливать и привозить в Россию готовый продукт. Собственно 99% «производителей» зернового дистиллята в России в настоящее время (а пишу я эти строки в 2017 г) поступают именно так. Это удобно, не надо иметь оборудования, инженерного и рабочего персонала, а затраты на аутсорсинг зачастую меньше, чем на собственном производстве. И, если бы речь шла о производстве простого хлебного вина, которое современные производители сплошь и рядом называют самогоном, то мы, скорее всего, так бы и поступили. Но тот напиток, который мы собирались производить, являлся продуктом сложного и затратного дворянского винокурения. О некоторых необходимых нам технологических приемах в Европе даже и не слышали.

Но тут наши знакомые в Польше сообщили, что в Лодзинском воеводстве есть давно бездействующая маленькая винокурня (по-польски гожельня), которая раньше, еще до революции, принадлежала дворянской усадьбе. Я тут же поехал на смотрины. Подкупало то, что многое из необходимого оснащения, там сохранилось. Емкость для осахаривания, емкости для брожения, приемные емкости, артезианская скважины, складские помещения составляют довольно большую часть технического оснащения винокурни. Гожельня принадлежала государственному сельскохозяйственному агентству, с которым мы договорились на долгосрочную аренду. Как ни хотелось нам быстрее запуститься, на капитальный ремонт, перестройку, оснащение оборудованием ушло полтора года, и первые пробные партии продукта мы получили летом 2010 г. Я очень боялся этого момента. Боялся, что продукт, сделанный в промышленных масштабах, будет хуже моего домашнего. И какова же была моя радость, когда оказалось, что он не только не уступает, но и превосходит по вкусовым качествам мое самодеятельное творчество. И затем я не раз наблюдал, что сделанное в больших масштабах лучше по качеству образцов, полученных в лабораторных условиях. Работать в Польше было легко и приятно. Контролирующие органы настроены, как правило, доброжелательно и конструктивно. Ни о каких взятках речи быть не могло. При запуске производства меня страшно удивили две вещи. Во-первых, оказалось, что никакой лицензии на производство алкоголя в Польше нет, и соответственно, платить за нее не надо. А во-вторых, что качество продукции целиком и полностью лежит на совести производителя и никто его в этом плане не контролирует. Я никак этого понять не мог и затерроризировал своего польского директора требованием найти лабораторию, которая выдаст нам положительное заключение, основанное на соответствии нашего химсостава существующим в Европе требованиям. На что мне отвечали, что никто такого заключения не дает. Доведенный до отчаяния не пониманием польской стороной моих законных требований, я привел, как мне казалось, убийственный аргумент. Ну, хорошо, - сказал я, - я сделал продукцию, поставил в магазины, и кто-то ей отравился, кто отвечать будет? Мне ответили, - отвечать будешь ты и отвечать по полной программе. Это твоя обязанность обеспечивать безопасное качество, и никакой контролирующей инстанции между тобой и потребителем не существует. Никто не требует от тебя раскрывать тонкости рецептуры и технологии, но вот контроль за производством там намного серьезней, чем в России. Государство считает, что каждая капля произведенного неважно кем этилового спирта является его святой собственностью и неустанно бдительно следит, чтобы эта капля не ускользнула от обложения акцизом. С этой целью была создана специальная таможня (в последнее время ее передали в ведение налоговой службы), работники которой закрепляются за производством, и ты без них шагу сделать не можешь. Я не правильно сказал, закрепляются, наоборот, чтобы уменьшить вероятность сговора, эти таможенники (по-польски, цельники) постоянно меняются, но кто-то обязательно присутствует на производстве. Перед тем, как получить от таможни разрешение на начало производства, цельники поставили две тысячи пломб на все места, откуда можно было бы добраться до продукта в разной стадии его изготовления. Это краны, крышки, на них вешались пломбы, а все сварные швы оборачивались жестью и она тоже скреплялась пломбой. На мой недоуменный вопрос, - а швы-то зачем? – мне сказали, что их можно просверлить и получить доступ к продукту. На мое ехидное замечание, что можно и трубу просверлить, последовало логичное разъяснение, что просверленную дырку потом необходимо заварить, и на цельной трубе это будет сразу видно, а на сварном шве новая сварка будет незаметна. И каждое утро приходит цельник и по указанию технолога снимает пломбы с тех мест, которые на сегодня запланированы к работе. После окончания работы пломбы возвращаются на место. При этом ты можешь работать в три смены круглосуточно или через день, цельники безропотно подчиняются твоему графику работы. И, самое главное, ты за них ничего не платишь, это забота государства.

Помимо организации производства была еще одна проблема. Мы понятия не имели, как происходит продвижение алкогольного продукта. Мы как-то хаотично тыкались, пока Илья где-то не познакомился с Русланом Брагиным. Руслан раньше занимался продвижением алкогольной продукции, в частности знаменитой «Белуги». При его непосредственном участии разрабатывался бренд «Беленькая». Он на многое нам открыл глаза, и в конечном итоге перешел к нам на работу директором по маркетингу. Произошло это в 2009 году, и я ни разу не пожалел об этом решении. Продвигать новый продукт при весьма скудном рекламном бюджете, а затем в условиях полного запрета на рекламу алкоголя требует большого искусства и изобретательности. Помогали ему и его старые связи. Я, например, никогда не думал, что так трудно будет найти дистрибьютора для нашей продукции. Никто не хотел связываться с никому не известным продуктом, да еще таким дорогущим. А дорогим он был потому что мы не могли производить больше нескольких тысяч бутылок в месяц. А штучное, да еще, в основном, ручное производство всегда дорогое. Но Руслан все-таки уговорил одного из крупнейшего в России дистрибьютора Рафаилова Леонида Соломоновича попробовать поработать с новым продуктом. От Руслана же мы узнали, что в торговле алкоголем существует короткий сезон, за который продается чуть ли не половина годового объема. Это период с сентября по декабрь. И мы со страшной силой стремились успеть к сезону. Но ничего не вышло, и первая отгрузка поступила в АСТ (фирма Рафаилова) только в 20-х числах декабря 2010 г. По сути реальные продажи начались с самого начала 2011 года. Но, главное, начались. Впоследствии, оказалось, что наши с Рафаиловым взгляды на стратегию и тактику продаж наших Полугаров расходятся, и мы расстались. Но в будущем музее Полугара за ним навечно, так же как и за Русланом, закреплено место, как человеку первому поверившему в новый проект.

Параллельно я начал работу по разработке новых ГОСТов, которые позволят нам перенести производство зерновых дистиллятов в Россию. Как и во всем остальном я смутно представлял, как это делается. Но тут помог случай. Мы как раз отрабатывали линейку продукции, и мне позарез нужен был вызывающий доверие дегустатор. И такой человек был. Звали его Иосиф Фишман, мы с ним были знакомы еще в Уфе. Не сказать, чтобы дружили, но относились к друг другу с симпатией, встречаясь, в основном, на всяких бардовских мероприятиях. Когда я переехал в Калининград, мы случайно встретились на улице, и, оказалось, что Иосиф перебрался туда еще в конце 80-х. И здесь в Калининграде мы сдружились, часто встречались, и тут обнаружилось, что Иосиф имеет весьма тонкий вкус и здорово помогал мне в моей работе по реставрации старинных напитков. И как-то я уговорил его поехать на курсы профессиональных дегустаторов, чтобы повысить свою квалификацию. Курсы проходили в Подмосковье, Иосиф привез массу положительных эмоций и, в том числе, знакомство с руководителем этих курсов Абрамовой Ириной Михайловной. Он сказал, что просветил ее насчет моих работ, и ее это очень заинтересовало. Она передала мне, что когда буду в Москве, она будет рада со мной встретиться. А официальная ее должность была начальник лаборатории ВНИИПТБ. Под этой сложной аббревиатурой скрывался самый главный институт по водке в нашей стране. При очередной поездке в Москву я ей позвонил, мы встретились у нее в институте. Оказалась милейшая женщина, мы до сих пор поддерживаем добрые отношения. Я подарил ей свою книгу и угостил образцами своих материальных алкогольных изысканий. Они ей очень понравились и она согласилась со мной, что они достойны массового производства. Тут же договорилась о встрече и познакомила меня с директором института Поляковым Виктором Антоновичем. Он тоже одобрительно отозвался о моей затее, поддержал идею о разработке необходимых ГОСТов и дал задание начальнику отдела стандартизации Антонине Владимировне Шарыкиной соответствующее задание. Мы с Антониной Владимировной несколько раз встречались, подолгу сидели над формулировками, чуть ли не ежедневно обменивались письмами и, в конце концов, родили два ГОСТа – на зерновой дистиллят и на зерновые напитки. Дальше начиналась бюрократия по их принятию, и от меня уже ничего не зависело. Антонина Владимировна держала меня в курсе и в 2013 г. сообщила что ГОСТы утверждены. Дальше я так и не понял, что происходило, но окончательно ГОСТы вступили в силу с 1 июля 2015 г. Это было великое событие, хотя и прошло мало кем замеченное. Ровно через 120 лет (с 1895 г.) к россиянам вернулось право делать легально свои истинно национальные напитки. И, честно говоря, я очень горжусь своим вкладом в это благородное дело. А в будущем музее зарезервированы места еще для трех фамилий – Полякова, Абрамовой и Шарыкиной.

В конце 70-х годов в конструкторское бюро, где я тогда работал главным инженером, приехала съемочная группа «Мосфильма», чтобы снять фильм о научных разработках нашего бюро. Фильм планировалось показать по центральному телевидению, мы, естественно, были заранее предупреждены, хорошо подготовились, и основная съемочная работа была проведена в достаточно короткие сроки. Мы с самого начала планировали устроить своим гостям развлекательную программу в лучших традициях тех лет, поэтому ударный труд был необходим, чтобы выкроить пару дней для культурного отдыха.

Поскольку дело было в июле, то процедура приема дорогих гостей проходила по годами отработанному летнему сценарию. Он предусматривал выезд на базу отдыха, расположенную на берегу Павловского водохранилища – одного из красивейших мест Башкирии. Правда добираться туда надо было шесть – семь часов на машине и в основном по проселочным дорогам. Поскольку гости были действительно дорогие (люди, работавшие на Мосфильме, тогда нам, провинциалам, казались небожителями ), то я договорился с ребятами из Башгаза, и они предоставили нам вертолет. Сейчас в это трудно поверить, но вертолет был предоставлен совершенно бесплатно. Мне сейчас кажется, что я даже не «проставился». Хотя может и забыл. Как бы то ни было, но через час с небольшим после взлета мы приземлились на чудесной зеленой поляне на живописнейшем берегу водохранилища. Выгрузили из вертолета припасы (точь в точь как в фильме «Особенности национальной охоты») и понеслось. Прогулка на катерах по водохранилищу, (а это почти сто километров), рыбалка, посещение пасеки, баня, шашлыки, лещи размером со стол и ребрами, как у поросенка, в общем развлекали гостей как могли. Кстати, и сами развлекались. Не так часто нам удавалось за казенный счет так оторваться. Поэтому мы очень любили принимать столичных гостей. Попробовал бы главный инженер выписать деньги и организовать подобное развлечение для собственного удовольствия, назавтра же начались бы разборки в парткоме, месткоме и в других надзирающих органах. А так все понимают – гости. И никаких разборок.

А вечером костер. Усталые, довольные, восхитительно беззаботные, еды и выпивки навалом, мерцающие лица уже родные и близкие, состояние благостное. И наступает кульминация – я беру гитару. Нет, не совсем так. Я жду, когда кто-то из наших попросит меня спеть свои песни и тогда уже беру гитару. Я никогда не ломался. Мне нравилось петь, особенно нравилось петь свои песни. И еще мне нравилось состояние предвкушения, когда в компании были незнакомые люди. Они-то не знали, а я знал, что после нескольких песен они уважительно-недоверчиво будут спрашивать – это правда ты сам написал? И будут удивляться и просить еще спеть. Так было всегда, по крайней мере, я не помню, чтобы было иначе.

Особенно запомнился один случай. Однажды мне в профкоме предложили довольно экзотическую путевку. Предлагалось пройти маршрут по Уральским горам на снегоходах –  «Буранах». Я поехал. Группа подобралась человек 20. Из них половина были московские студенты – крепко сколоченная дружная компания. И на первом же вечере, когда все приглядывались  друг к другу, московские ребята закатили настоящий концерт. Они великолепно пели, и не только пели – они как- то влад и очень синхронно двигались. Сразу было видно, что это хорошо спаянная и споенная команда. И песни были хорошо известные, добротные бардовские песни. Я их очень зауважал, и впоследствии они очень достойно себя проявили, хотя маршрутик нам достался тот еще, один мороз чего стоил – температура выше 35 градусов не поднималась. Но это, как говорят, совсем другая история. А тогда я скромненько попросил у них гитару (свою я почему-то никогда с собой не беру) и спел несколько своих песен. Реакция была предсказуема – ребята здорово удивились, что ни одной песни не слышали, а они действительно были знатоками бардовского репертуара, а когда узнали, что я сам их написал, обалдели.

Дело в том, что у меня действительно хорошие песни. Я это без ложной скромности говорю. Еще смолоду я ощутил, что во мне где-то сидит безжалостный цензор, который не дает спуску ни своим, ни чужим. И пройти его можно было только тогда, когда слова, музыка и исполнение сливались в нечто органически неразделимое, наполненное явным и обязательно скрытым смыслом, заставляющим резонировать в тебе что-то потаенное, доселе тебе самому неизвестное и постепенно или озарено под этим волшебным воздействием проясняющееся. И свои песни проходили у меня точно такой же фильтр. Поэтому я всегда был в них уверен.

Ребята не могли понять, почему я держу их при себе и ничего не делаю, чтобы приобрести известность. А когда мне было заниматься собственной, как сейчас бы сказали, раскруткой. Я очень рано, на втором курсе института женился, тут же родился первенец, с третьего курса с головой ушел в науку и сразу, после аспирантуры наряду с чистой наукой мне пришлось заниматься сложнейшими организационными работами – активно участвовать в создании новой лаборатории, затем конструкторско-технологического бюро, затем академического института. Времени хронически не хватало. Здесь не до популяризации, слава богу, что хоть песни писались.

И тогда у костра было, примерно, то же самое. Только с той разницей, что меня слушали не молодые разбитные студенты, а навидавшиеся всего за свою богемную жизнь настоящие московские профессионалы. Моя память плохо удерживает лица, а еще хуже имена, но их я никогда не забуду. Это были первые люди, причастные к великому и таинственному миру киноискусства. И не просто  причастные, а непосредственно его создающие. Это были Михаил Коробцов и Самуил Кублановский. Я не помню всех фильмов, которые они снимали, но хорошо запомнил, как мы обсуждали не так давно вышедший фильм «Земля Санникова», а они рассказывали про только что законченную, еще находившуюся тогда в монтаже картину «Слезы капали» с неповторимым Леоновым в главной роли. Не могу удержаться, чтобы не рассказать историю, связанную со съемками этой картины.

По сценарию часть съемок должна была проводиться в Париже. В те времена пробить съемки за рубежом, да еще в Париже было делом нереальным. Все зарубежные сцены снимались в Риге и Талине. Но великий Данелия пробил. И съемочная группа приехала в Париж. Уже писано-переписано о том унизительно-безденежном состоянии, в котором пребывали наши люди, попадая в дальнее зарубежье. И наша группа ничем в этом отношении не выделялась, так как же как все остальные привезя с собой хлеб, консервы и колбасу, сберегая жалкие командировочные на сувениры. В Париже предстояло снять одну единственную сцену – на фоне собора Нотр-Дам проститутка выпивает стакан водки и закусывает соленым огурцом. Может быть, там было еще что-то, но я запомнил только это. Согласитесь, что такое забыть трудно.

Так вот, когда съемочная группа прибыла на площадь перед собором, выяснилось, что забыли про важнейший реквизит – соленый огурец. А за прием, размещение группы и организацию съемок отвечала французская фирма «Космос», которая в то время обладала эксклюзивными правами на прокат советских фильмов во Франции. Наших ребят страшно удивляло, что всеми их делами занимался сам глава фирмы, даже перевозил их сам, сидя за рулем небольшого микроавтобуса. По-русски он не говорил и не понимал, а в роли переводчицы выступала его молодая, симпатичная жена. Но на сей раз жены не было, и главе фирмы жестами и мимикой, да еще кто-то припомнил английское слово green, объяснили какой реквизит жизненно необходим для предстоящей съемки. Глава фирмы - молодой энергичный человек жизнерадостно воскликнул по-французски «о-ля-ля» и укатил за реквизитом. Довольно быстро вернулся и продемонстрировал что-то вроде спаржи. По вытянутым лицам и энергичным движениям рук и голов он сообразил, что купил не то, уехал и привез кабачок. Так продолжалось несколько раз, пока, наконец, он радостно воскликнул «корнюшон» и действительно привез огурец, только не соленый, а маринованный и не один, а целую пятилитровую банку. Данелия задумчиво посмотрел на банку и сказал, что снять сцену они должны за один раз и никаких дублей, а все оставшиеся огурцы пойдут на закусь. Так и сделали, и французские халявные корнюшоны великолепно ушли под привезенную с собой «Столичную».

Кстати при окончательном монтаже эта парижская сцена так и не вошла в фильм. Но ребята об этом не жалели, главное в Париже побывали.

Так вот, несмотря на мою самоуверенность, я все-таки, немного волновался. В первый раз меня будут оценивать люди, далеко отстоящие от моего привычного круга обитания. И в своем искусственном мире (неужели это я сам придумал – вместо мира искусства употребить искусственный мир – этакая ироничная двусмысленность) всякого навидавшиеся и наслышавшиеся. Так что удивить их трудно. Тем не менее, они оказались очень простыми и приятными в общении людьми. Я уже не помню, мы сами придумали или они нам подсказали свои прозвища, но мы их звали Длинный Сэм и Толстый Майкл.

Тем более мне было приятно, когда они заставили меня спеть чуть ли не весь мой репертуар. И кто-то из них, по моему Длинный Сэм, сказал навсегда запомнившуюся мне фразу:

– Не тем занимаешься, парень – пора домой.

 И тут же при мне они стали обсуждать, как вытащить этот талант из засосавшего его научного болота.  

-Пойми, – говорили они, - может быть то, чем ты занимаешься и очень важно, может быть ты в своей области будущий Курчатов, но, что-то мы сомневаемся. Мы же видели ваши разработки - очень здорово, но, согласись, на атомную бомбу не тянет. А людям катастрофически не хватает хороших талантливых песен. Ты не представляешь, в каком вакууме мы сидим в нашем кинематографе, уже тошнит от одних и тех же имен. Так что, давай, собирайся. Мы сейчас вернемся в Москву.  Договоримся  со студией, запишешься, покажем твои записи режиссерам – вот увидишь, они за тебя ухватятся. Нет, это дело мы так не оставим, как говорится, бездари и сами пробьются, а талантам надо помогать.

Ночь, костер, скоро светает, выпито немерено, сладкий елей льется мне в уши, да я и сам не понимаю, что делаю в этой башкирской глуши, когда страна ждет, не дождется своего гениального Барда.

 Проспавшись, я достаточно иронично отнесся к своим ночным наполеоновским планам, совершенно справедливо отнеся их на счет размякшей от алкоголя и фимиама души. Но, улетая обратно в Москву, Длинный Сэм и Толстый Майк взяли с меня обещание, что, как только они договорятся со студией, я немедленно прилечу в Москву. Опоздание совершенно невозможно, так как мосфильмовская студия звукозаписи (они ее называли, по моему, тон-студия) загружена до невозможности и сделать внеплановую дырку в ее плотном графике – задача практически невыполнимая, но ради меня и даже не ради меня, а ради всего нашего искусства они ее пробьют.

В общем, гости улетели, я вернулся к привычным обязанностям, совершенно не питая иллюзий в отношении их грандиозных планов. Нет, я совершенно не сомневался  в искренности их намерений, но считал их сиюминутными, недолговечными, родившихся на  основе добрых отношений скоропалительно возникших в результате нашего загульного провинциального гостеприимства.  Но царапинки на душе они мне оставили. У меня и раньше время от времени возникали сожаления, что пишу я практически в стол. Я уверен, что любой творческий человек нуждается в аудитории, и чем она больше, тем лучше.  Заявления типа – я пишу (стихи, прозу, картины, музыку и т.п.) исключительно для себя – не более чем оправдательный лепет закомплексованного, неуверенного в себе человека. И у меня иногда возникали видения, что стою я на огромной сцене, внизу тысячи человек жадно ловят каждое мое слово и это -  моя повседневная жизнь. Концерты, гастроли, радио, телевидение,  казалось – это же так здорово зарабатывать на жизнь тем, что умеешь лучше всего, да еще получая при этом непрерывное удовольствие. Но эти мысли надолго не задерживались. Может быть, они и не улетали, но, по крайней мере, уползали в какую-то крепко законопаченную коробочку и смирненько там отдыхали. По крайней мере, агрессивности никакой не проявляли и своего владельца не мучили. 

Но москвичи, похоже, эту коробочку здорово покарябали. Соблазнительные мыслишки вылезали из нее гораздо чаще, и загонять их обратно становилось труднее.  Но в целом это мне не мешало, никаких метаний я не испытывал и всерьез о смене профессии не задумывался.

 Время шло, коробочка успокаивалась, и тут позвонил Толстый Майкл.

-Старик, - сказал он, - мы все-таки пробили твою запись, давай дуй сюда, мы уже переговорили с несколькими режиссерами, они заинтересовались, так что ждем.   

Коробка взорвалась. Моя жизнь никогда не была серой и безоблачно-будничной, но никогда ни до, ни после я не испытывал такого смятения. Хотя в последующем не раз оказывался на перепутье. Не знаю, что на меня нашло, но вся с таким трудом выстроенная и налаженная  жизнь потеряла всякую ценность, ориентиры сместились, и все мое непоколебимое, как я считал, здравомыслие  не устояло перед этим соблазном.  Жена  - умница не стала меня отговаривать, мама – сама музыкант - всегда мечтала о моей артистической карьере, так что с близкими проблем не возникло. Начальству, сотрудникам и друзьям я объяснил, что еду в Москву, чтобы использовать уникальный представившийся шанс сделать записи моих песен в профессиональной студии. Это сейчас, куда не плюнь, попадешь в звукозаписывающую студию – только деньги плати, а тогда их на всю страну были единицы , и попасть на них простому человеку было совершенно нереально.

Я говорил правду, но не всю правду. Для себя уже все было решено – я не вернусь. Мой дом в мире стихов, песен, талантливых знаменитых людей, в том мире, где мои робкие, пугливые мысли о всеобщем признании станут реальностью.

И я уехал. Новые московские друзья очень тепло меня встретили, провели по Мосфильму. В памяти остался какой- то сумбур – громадное помещение, заполненное декорациями, в которых одновременно снимались несколько фильмов. В одном месте был построен, как мне показалось в натуральную величину Большой театр со сценой и лоджиями, только он был разрезан пополам вдоль продольной линии, так что у него имелись половина сцены и левая половина партера с лоджиями. Я спросил, зачем тратить такие деньги, когда под боком настоящий Большой театр. Мне объяснили, что легче выстроить декорации, чем договориться с театром, у которого непрерывно происходят репетиции, спектакли, оформление сцены и еще много чего, о чем простые люди и знать не знают. В другом месте съемки проходили как бы в квартире. Для этого была построена комната, только без потолка, по полу были проложены рельсы, по которым передвигалась съемочная камера. А в окне комнаты были видны светящиеся окна новостроек. Мне стало любопытно, как это сделано. Я обошел кругом и увидел нарисованный на фанере дом, только очень маленького размера с вырезанными окнами, которые подсвечивались расположенными сзади фанеры светильниками. Удовлетворив свое любопытство, я снова вернулся в «комнату» и удивился, насколько же натурально выглядела в окне увиденная мной бутафорская картина.  В этот же день у кого-то из моих друзей были пробы. Было несколько артистов, которые разыгрывали одну и ту же сцену, а их партнером был, видимо, уже утвержденный Куравлев. Я тогда страшно удивился, увидев, что у  Куравлева в жизни лысина такая же, как в фильме «Семнадцать мгновений весны». Я почему-то думал, что там у него парик.

Дело было поздним вечером, и, когда закончились пробы, я засобирался домой, и тут Куравлев совершенно неожиданно предложил меня подвезти. Я поблагодарил, отказался, но был в шоке. Знаменитый актер, небожитель предлагает практически незнакомому человеку (не считать же за знакомство несколько фраз, которыми перебросились в перерывах между пробами) подвезти его домой. Я до сих пор его за это уважаю и всем рассказываю, какой он хороший человек.

А на следующий день была Студия. Именно так с большой буквы. Студия на самом деле была не очень большая и состояла из двух комнат. Сначала попадаешь в первую, где стоит пульт и на нем громадный магнитофон с громадными минимум полметра в диаметре бабинами с магнитофонной пленкой. Я к тому времени видел только бытовые магнитофоны, тоже с бабинами, одной пустой и одной полной. Пленка руками протягивалась через звукосниматель и закреплялась на пустой бабине. Качество звука зависело от скорости протягивания ленты, но на бытовых магнитофонах она все равно была медленной, и качество записи было так себе.  А тут я впервые увидел громадный профессиональный магнитофон, и пленка у него бежала с сумасшедшей скоростью.

За звуконепроницаемым стеклом располагалась другая комната, примерно, раза в два больше. В ней стояло множество приспособлений для извлечения различных звуков. Например, была дверь вся нашпигованная различными навесными и врезными замками, а также засовами и шпингалетами. Была еще качающаяся доска точь в точь, как детские качели, только она была полая и вовнутрь насыпан песок или галька, я уже точно не помню. С ее помощью имитировался звук набегающей волны. Причем так здорово – отвернешься и не отличишь от настоящей. Был тазик с мелким, мелким песком. С его помощью имитировался хруст снежка под ногами. Песок сжимали руками в такт шагам, и он так аппетитно хрустел, совсем как настоящий снег.

 Работники студии все это мне показали и  были очень доброжелательны. Но несмотря на это, я сильно волновался. Все- таки я не был профессиональным исполнителем, опыта выступлений у меня было очень мало и я, видимо, неосознанно боялся, что они там, за стеклянной стенкой будут в душе, а то и открыто издеваться над моим дилетантизмом. В общем – комплекс провинциала в полный рост. И когда запись наконец-то началась, у меня действительно ничего не получалось. Несколько раз меня останавливали, мы начинали все сначала и наконец запись окончательно остановили, ко мне зашел  их главный оператор и сказал, что понимает мое волнение, но я могу быть спокоен, у них большой опыт и у них на прошлой неделе записывался Высоцкий, и ничего, остался доволен. После этого сообщения я вообще впал в ступор. Высоцкий был и остается моим кумиром, и кто я такой, чтобы иметь нахальство встать перед его микрофоном. Нет, за сами песни я не боялся, многие из них я считал достойными самого Высоцкого, но исполнение!!!. После его сумасшедшей энергетики эти ребята за стеной слушают мое жалкое поскуливание. В общем, этот парень меня добил.

Выручил мой хороший уфимский друг, ныне покойный, Валера Гепштейн. Он был одним из руководителей другого, но тоже конструкторского бюро, в эти дни оказался в командировке в Москве, и я позвал его на запись. Пусть среди чужих хоть одно родное лицо будет. Валерка быстро сориентировался, оценил обстановку и шустро сгонял в ближайший магазин. А может в буфет. Не знаю, куда он бегал, но выбора там точно не было, потому что вернулся он с бутылкой портвейна, марку не помню, но точно нами не уважаемой. Я попросил сделать перерыв, мы вышли, я из горла засадил полбутылки и мне здорово полегчало.  Причем почти мгновенно. Все- таки портвейн в отличие от всех других напитков действует молниеносно. За это и пользуется заслуженным уважением у алкашей. А все дело в том, что, как мне объясняли знающие друзья, алкоголь впитывается в кровь только при определенной концентрации, составляющей примерно 18 -20 градусов. Поэтому принятая внутрь водка, или, не дай бог, спирт должны какое-то время вылежаться в желудке, пока не разбавятся до заветной концентрации. А портвейн ей как раз и соответствует и без задержки поступает в кровь, а оттуда в голову. Не знаю насколько правильное объяснение, но то что водка имеет некий стартовый инкубационный период, а портвейн его почти не имеет, проверено на практике и причем неоднократно.

 Вот и здесь, дрожь прекратилась, я более или менее успокоился, и мы довольно быстро записали девять или десять песен. Точно не помню, а записи к величайшему сожалению не сохранились.  Мне сделали две копии – одну для моих благодетелей, одну для меня, мы с Валерой допили бутылку (на этом, конечно не остановились) и в следующий раз я попал в профессиональную студию только через 20 с лишним  лет.

Но тогда я этого не знал, Майкл и Сэм активно работали с моими записями, кому-то их показывали, убеждали и параллельно вводили меня в свой богемный круг. Больших знаменитостей я там не встретил, а вот всякой околокинематографической мелочи было навалом. Может мне не повезло, но пошлость, кривляние, самолюбование, нетерпимость к успеху других, готовность пробиться наверх любой ценой меня, мягко говоря, насторожило. Перспектива провести всю оставшуюся жизнь в таком окружении меня явно не устраивала. Но я себя успокаивал тем, что я слишком мало провел времени в Москве, чтобы делать скоропалительные выводы.

Наконец мне сказали, что я очень понравился какому-то режиссеру, а он уже озверел, что композитор (по моему Зацепин) приносит ему всякое барахло, и он сказал композитору, что дает ему 24 часа, и, если не будет нужных песен, контракт с ним будет разорван и заключен с молодым перспективным автором, то-есть со мной. Что вы думаете, прошло 24 часа, и режиссер получил то, что его вполне удовлетворило. Все таки профессионал есть профессионал.

Думаю, мои друзья, конечно, расстроились, но виду не подали.

- Ничего, ничего, - говорили они,- не переживай, старик, мы все равно их добьем, ты все равно будешь писать для кино.

И не знали они, добрые души, что их подопечный к тому времени истерзал себя сомнениями в правильности сделанного шага. И дело не только в том, что меня насторожила богемная столичная жизнь, в которой, чтобы пробиться, надо было всему обрасти когтями, клыками и шипами (так мне казалось). И желание стать известным не пропало. Сомнения были другого рода, и пришли они ко мне тогда, когда я всерьез задумался о том, что, когда я получу заказ на песни, я могу его и не исполнить. Странно, что я не подумал об этом, когда принимал предложение Майкла и Сэма.

Дело в том, что я не умел писать на заданную тему. Не мог и все тут. Сколько интересных идей приходило мне в голову, но все они оставались нереализованными. До сих пор помню, как я хотел написать песню про Пробника. Эту историю рассказал мне Слава  Полянин, он тоже, как и я работал главным инженером в том  же КБ, что и Валера Гепштейн. Слава был пятиборцем, поэтому имел дело с лошадьми и говорил, что это очень непростое дело -  получить потомство от племенного жеребца. Этот жеребец стоит сумасшедшие деньги, а у кобылы трудно понять, хочет она или не хочет. Если не хочет, то племенной жеребец может запросто получить копытом в лоб и при этом заработать травму, зачастую несовместимую с жизнью. Чтобы не подвергать дорогого жеребца опасности, к кобыле подводят обычного жеребца, тот ее раззадоривает и, когда становится понятно, что кобыла сопротивляться не будет, в  последний момент безродного жеребца убирают, и к делу приступает породистый.  Вот этот несчастный непородистый жеребец называется пробником. Меня эта история потрясла, она вызвала во мне массу аналогий, я нутром чуял, какую потрясающую песню можно написать на этом материале. Но ничего не получалось и так не получилось.

Наверное, я подспудно думал, что придя в кинематограф, я смогу не писать специально для фильма, а всегда смогу предложить режиссеру подходящие песни из уже написанного.  Но попав из своего придуманного мирка в реальный и довольно жесткий, безжалостный мир, на самом деле даже не попав, а только слегка соприкоснувшись с ним, я стал все отчетливее понимать, что не гожусь для него. Именно в силу особенностей моего творчества. Это не значит, что я расхотел заниматься предложенной мне деятельностью. В том-то и дело, что по-прежнему хотел. Даже очень хотел, потому что это был прямой путь к известности и в последующем к  желанной концертной деятельности. Но это был не мой путь, а другого мне никто не предлагал, и я даже не знал, как к нему подступиться.

Чтобы вы меня правильно поняли, я попытаюсь описать процесс рождения песни. Естественно, так как он происходил у меня. Я отдаю себе отчет, что любые попытки подобного описания не смогут в точности передать мои ощущения. Тем не менее, попробую. Рождение песни (я специально применяю здесь термин – рождение, поскольку он наиболее точно отражает происходящее) проходит несколько стадий. У меня никогда не было такого, чтобы я говорил себе, - ну все, я пошел писать песню, садился за стол, брал чистый лист бумаги и начинал писать. Нет, я никогда об этом не думал. Жил своей обычной, повседневной жизнью. Пока не начинал чувствовать какое- то беспокойство. Со временем я научился совершенно точно распознавать это состояние и радовался, когда оно приходило. Потому что оно было предвестником зарождения песни. Я продолжал заниматься обычными делами, но в голове уже теснились, зарождались и пропадали какие-то неясные образы, обрывки фраз, мелодий, но они не фиксировались, ускользали. Так могло продолжаться несколько дней. И вдруг, не понятно откуда, отчего высвечивалась ясная законченная фраза, и я понимал, что все, песня есть, она где- то лежит в готовом законченном виде. Мне только нужно раскопать ее, найти все фрагменты и сложить их в правильном порядке. Причем эта фраза всегда приходила с мелодией, впрочем, как и все последующие.

И начинался поиск. Иногда, но редко, он занимал ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы записать слова и подобрать гармонию к мелодии, иногда проходили часы, а иногда многие дни. Помню, как-то у меня потерялась одна строчка, я никак не мог ее найти, плюнул, прекратил поиски, и она сама вынырнула откуда-то через пару месяцев и легла строго на свое место. Как будто всегда там была. В эти дни на работе и дома толку от меня было мало. Я присутствовал, но мозг мой в это время представлял собой поисковый механизм и все текущие проблемы воспринимал, как досадные помехи сладкому процессу поиска. Со стороны это было, практически незаметно, только жена безошибочно определяла мое состояние и сочувственно-уважительно говорила:

- Ну что, опять вынашиваешь?

Я был очень благодарен ей в те минуты. Рассеянный взгляд, ответы невпопад, невыполненные поручения, неисполнение отцовских, а порой и супружеских обязанностей она переносила со спокойной терпеливостью. А как она радовалась каждой новой песне. Но это я вперед забегаю.

Я и тогда уже начинал это понимать, а в последующем пришел к однозначному убеждению, что я не был полноценным творцом своих песен. Я не кокетничаю.  Мистика какая-то, но, похоже, существует некое пространство, субстанция или еще что-то, не знаю как это назвать. В котором песни, а может быть и стихи, и музыка уже существуют.  И существуют люди, обладающие даром проникновения в это пространство. Я ни с кем серьезно не разговаривал на эту тему и не знаю ощущения других творческих людей, но для себя я четко разделяю пишущую братию на творцов, обладающих таким даром проникновения и «конструкторов», лишенных доступа в это пространство и вынужденных «конструировать» свои произведения. Только не считайте, что я пренебрежительно отношусь к «конструкторам». Среди них есть великолепный таланты. Иногда кто-то из них достигает очень серьезных успехов в своей деятельности, но грань между «найденным» и «сконструированным» произведениями всегда видна, по крайней мере мне. 

Не знаю о произведениях других форм искусства, но песни, которые я называю бардовскими или авторскими, приходили ко мне по частям. Причем, совершенно не обязательно, чтобы они находились в строгой последовательности. Напротив, я не могу припомнить ни одной своей песни, чтобы первая строка, которую я записал, оказалась бы впоследствии первой. Иногда это выглядело довольно странно. На каком-то этапе записи текст выглядел как набор законченных строф, но все они принадлежали разным куплетам. Но я почти всегда знал, на какое место поставить ту или иную строфу и постепенно заполнял пустые строки. Поиск в песенном пространстве – увлекательнейшее и восхитительно приятное занятие. По всей видимости, мозг пропускает через себя чудовищное количество различных строк и их сочетаний, безошибочно определяя по какому-то непонятному мне принципу их принадлежность к той единственной, заданной первой строкой, песне.

И вот наконец-то все строки заполнены, мелодия во мне звучит, гармония подобрана – наступает следующий этап. Для меня самый важный – демонстрация жене. Она самый благожелательный, но очень строгий судья. Никогда не прощает огрехов, мгновенно замечает места, которые я, потеряв терпение, доконструировал (и такое бывало). В таких случаях приходилось возобновлять поиск. Правда, сейчас по прошествии многих лет, переслушивая свои песни, нет, нет да и отмечаю, что пропустили мы с ней некоторые места, но, к счастью, как мне кажется, их не так уж много. Но когда я проходил это прослушивание, можно было удовлетворенно воскликнуть «yes!» - родилась новая песня.

Затем следовало первое исполнение друзьям на очередной вечеринке, благо долго ждать ее не приходилось, иногда удавалось спеть ее на каком-нибудь бардовском концерте и все. Песня занимала свое место в моем репертуаре, а я принимался терпеливо ждать того момента, когда неведомая мне сила решит вновь прибегнуть к моим услугам, чтобы на земле появилась очередная бардовская песня, причем выбор этой песни явно был не за мной.

Вот так. А теперь скажите, не дурак  ли я, что не обладая талантом «конструктора» поперся завоевывать кинематографический мир.

 Просидев в Москве какое- то время, но, видимо, не так долго, чтобы на работе забеспокоились, я объявил Майклу и Сэму, что возвращаюсь. Ребята расстроились, но, как мне показалось, не очень сильно. Их, наверное, самих тяготила эта ситуация. С наскоку крепость взять не удалось, а к долгой осаде они не были готовы. Да и своих дел хватало.  Поэтому расставание не было трагичным, выпили напоследок, и я уехал.

Жена, по-моему, даже обрадовалась, что так вышло. Ее понять можно. Страшно же с двумя детьми бросаться в неизведанное, по сути начинать все сначала на новом месте. А так жизнь налажена, квартира в центре города, муж – уважаемый человек, зарплата у него не хилая по тем временам – 450 рублей, да и премии бывают. Сама она работает преподавателем в институте, а в Москве попробуй устройся по специальности. А друзья - со школьной да студенческой скамьи. В общем – одни плюсы. Мама тоже недолго переживала. Она очень гордилась, что сын у нее ученый, кандидат технических наук, свято верила, что я в скором времени защищу докторскую диссертацию. Но с докторской не вышло (почему ? – но это совсем другая история) и ее это до сих пор расстраивает. На работе ничего не заметили, и жизнь пошла своим чередом.  Наука, производство, семья и песни.

Я очень любил свою работу. О том, чем мы там занимались, я расскажу в разделе «Обо мне». Но, поверьте, я очень гордился тем, что мы делаем и отдавался своему делу без остатка. Нет, сейчас я, пожалуй, немного слукавил. Пусть небольшая, но все-таки часть моей жизни отдавалась песням. Однажды мне даже удалось организовать свой сольный концерт. Он проходил в моем родном городе – Уфе во дворце культуры нефтяников. Концерт, естественно был бесплатный, рекламы никакой, вся надежда была на организационные способности активистов местного КСП (Клуб самодеятельной песни). К счастью они не подкачали, зал был полон. Теперь оставалось его завоевать. Я чаще всего пел в достаточно тесном кругу своих друзей. И был широко известен в узких кругах. Поэтому я очень волновался и страстно желал доказать этим милым людям, что они не зря пришли сюда и не зря потратили свое время на малоизвестного барда. В первом ряду сидела жена. У меня плохая память на тексты и время от времени я забываю какие-то строки. Случалось это довольно часто, но если рядом была жена, никаких проблем не возникало. Она знала наизусть все мои песни и каким-то непостижимым образом улавливала момент моего замешательства и за какие-то доли секунды до неизбежной остановки губами или вполголоса подсказывала продолжение. Я как-то спросил ее, как она так быстро вспоминает нужные слова, на что она мне ответила, что она все песни поет вместе со мной, только про себя, поэтому слова у нее всегда под рукой. Поэтому в ответственных случаях мне необходимо было ее присутствие, и она располагалась где-то неподалеку, что бы я мог видеть ее губы. Но на том концерте, по-моему, ее помощь не понадобилась. Я подготовился основательно.

Тем не менее начало было обескураживающим. После первой песни довольно жидкие хлопки мало напоминали ожидаемых оваций. После второй, третьей и четвертой– картина примерно такая же.  Вернее я ощущал некоторое нарастание интереса, но темпы его меня совершенно не устраивали. Но я ничего не мог поделать. Я пел лучшие свои песни, старался, как мог и ничего не понимал. И только где-то к середине первого отделения зал как будто проснулся. Наконец-то я услышал долгожданные овации, которые затем сопровождали каждую мою песню. Трудно передать это сладкое чувство восторга – я победил, я заставил зал меня полюбить. Кто хоть раз испытал это чувство навряд ли его забудет. А для некоторых оно становится своеобразным наркотиком.

На антракт я ушел обласканный и умиротворенный, но все равно недоумевающий и недовольный началом. Объяснение я получил от руководителя КСП, по-моему, его фамилия была Лысенков.

- Понимаешь, - сказал он, -  ты же не ходишь на наши концерты, а то бы знал, что в последнее время к нам приезжают в основном веселые ребята. И песни у них веселые, этакие анекдоты в стихах и с музыкой, вот публика и привыкла к развлекаловке. Она и сейчас пришла отдохнуть от своих забот и похохотать. А ты им такую подлянку подсунул – заставил думать и переживать. И когда люди поняли, что развлекаловки не будет, они перестроились. Но для этого потребовалось определенное время.

Меня это объяснение устроило. Я даже немного загордился. На самом деле причина могла быть и иной, так поди узнай. Психология зала для меня неисповедима.

Пару раз я ездил на Грушинку. Это самый большой и престижный  фестиваль авторской песни. Он проводится каждый год в первое воскресенье июля недалеко от Толльяти в очень живописном месте на старице Волги. Правда, я слышал, что сейчас там прошли какие-то изменения, но толком ничего не знаю. Первый раз я приехал просто послушать, по-моему, даже ни разу гитару в руки не взял. Ходил от костра к костру и внимательно слушал. Очень хотелось понять, чем живут мои сверстники, что пишут, как пишут. Так боялся пропустить, что-нибудь стоящее, что даже на выпивку время не осталось. Мы с моим приятелем Володей Рубцовым взяли с собой две бутылки водки, так одну обратно привезли. А вторую оприходовали второпях, совершенно не интересно. Подскочили к палатке, которую мы с ним на двоих поставили, схватили бутылку, суетливо опорожнили и быстрей обратно к костру.

Песнями было заполнено все окружающее пространство, но хороших запоминающихся было не так много. И уровень их вполне позволял с ними конкурировать, по крайней мере, мне так казалось. И я решил на следующий год взять с собой гитару, пробиться на финальный концерт  и, чем черт не шутит, стать лауреатом этого престижного фестиваля.

Увы, меня ждало полное фиаско. Я даже в первый тур не вышел.  В тот год наплыв соискателей был чудовищным, чтобы прослушать всех, было решено, что каждому будет дана возможность показать две песни, но только по одному куплету.   Прослушивающих комиссий было несколько, я наугад выбрал одну из них, как всегда опоздал, оказался одним из последних, и, когда подошла моя очередь,  спел по одному куплету из «Биатлона»  и «Дилижанса» (это одни из лучших моих песен). Обалдевшие от жары и нескончаемого потока исполнителей, члены комиссии вяло меня поблагодарили, и я понял, что они меня скорее всего просто уже не слышали.

 Мне бы, дураку, завести знакомство с кем-то из членов жюри, или хотя бы посоветоваться с многоопытными товарищами из того же Уфимского КСП, с тем же Иосифом Фишманом, с которым мы впоследствии стали добрыми друзьями. Но я настолько был уверен в своих песнях, что мне и в голову не пришло искать обходные пути. За что и поплатился.

Но удовлетворение от той поездки, правда хиленькое и  запоздалое, я все-таки получил.  На сей раз я был с гитарой, пел вместе с ребятами у костра, кто-то записывал. К тому времени уже появились бытовые портативные магнитофоны.   Жаль, что у меня не было – у этих костров можно было совершенно неожиданно услышать чудесные песни, но в финал они почему-то не пробивались и, по крайней мере, для меня они пропадали окончательно и бесповоротно.

Вернулся я в Уфу не солоно хлебавши, но сильно-то не расстроился. Как я уже говорил, после мосфильмовской эпопеи серьезных завоевательских планов у меня не было. Возвращение мне запомнилось только дикими воплями моего старого друга Эдика Эпштейна. Он был страстный турист, и я для поездки выпросил у него настоящий здоровенный рюкзак. А когда вернул, правда не сразу – дней через десять, Эдик полез по карманам – не забыл ли я чего. А в одном кармане оказался забытый мной огурец. Он пропутешествовал со мной туда и обратно, да и потом пролежал приличное время, причем, заметьте, не в холодильнике. Короче, когда Эдик вынул руку из очередного кармана, она вся была в какой- то белесо-зеленой слизи, противно стекающей и соответствующе пахнущей. Я и сейчас, когда пишу эти строки, не могу удержаться от смеха, а тогда я просто упал и катался по полу. Надо было видеть вначале недоумевающее-растерянное, а затем очень быстро ставшее разъяренным лицо Эдика. Он и в мирной жизни отличался импульсивным, взрывным характером, очень часто кричал, ругался, но как-то не страшно – это как бы была его игра, которую окружающие охотно принимали. А тут повод был самым настоящим, и реакция Эдика была не просто соответствующей, а где-то, я бы даже сказал, гипертрофированной. В общем, запомнилось.

Опять потянулись главноинженерские будни, и однажды я оказался в командировке в Казани. Убей не помню, что я там делал по работе, но совершенно случайно выяснил, что в это время там проходил очередной бардовский фестиваль. После грушинской неудачи фестивали такого ранга меня практически не волновали. Я по прежнему опыту знал, что мое участие в них гарантирует мне лауриатство, которое при моем пассивном отношении к песенной карьере ничего, кроме сиюминутного удовлетворения не дает. Но командировка была не сложной и, чтобы скрасить времяпровождение в чужом городе, я приехал в какой-то клуб или дворец, уже не помню, где проходило это мероприятие. Конкурс уже шел, устроители меня не знали, и сидеть бы мне в зале простым слушателем, но среди участников  оказались наши башкирские ребята и среди них Иосиф Фишман (впоследствии он организовал в Москве театр авторской песни). Не знаю чего уж там он наговорил, но меня включили в итоговый концерт без прослушивания. Обычно на таких концертах дают спеть две песни. И когда я запел «Дилижанс» в зале возник какой-то шум, довольно сильный, но явно благожелательный. Зал меня не отпускал, и я спел шесть песен. Самостоятельно такое делать было нельзя, и я каждый раз оборачивался на организаторов и получал от них благожелательный кивок. Когда после бурных оваций я вернулся за кулисы, ко мне буквально бросились местные ребята и из их сбивчивых поздравлений я понял., что они несказанно рады увидеть живого автора «Дилижанса», да еще узнать его имя. Оказалось, что сделанная кем-то на грушинке запись, разошлась по всему тогда еще Советскому Союзу, и «Дилижанс» стал довольно-таки популярным. Особенно его любили ансамбли. Там действительно было, где им развернуться. Но никто не знал автора. Отсюда и реакция казанцев и их гостей. Мне тогда дали первое место и подарки, сувенирный котелок на треноге и настоящую хрустальную вазу. И всем этим я был обязан «Дилижансу».

Конечно, мне было приятно. Жизнь совсем нечасто жаловала такими проявлениями внимания. Мне потом несколько раз приносили записи этой песни в различных исполнениях, и я почти всегда испытывал двойственное чувство: с одной стороны приятно знать, что творение востребовано, с другой – грустно было слушать, как эти, неизвестные исполнители, искажали и слова, и музыку. Тем не менее, удовлетворения все равно было больше.  

Но случались и малоприятные моменты. Однажды в уфимском КСП меня попросили принести отпечатанные тексты, я точно не помню зачем, скорее всего они хотели издать сборник местных авторов. А для этого требовалось пройти рецензию. Когда мне принесли рецензию на мои стихи (вернее на тексты песен, -  я уже говорил, что просто стихов никогда не писал), я сначала не знал, смеяться мне или плакать. Но все мои друзья, которым я ее читал, так искренне хохотали, что я тут же представил неведомого цензора в образе незабываемого Огурцова из «Карнавальной ночи». Он абсолютно серьезно разбирал мои тексты, опираясь на незыблемую для него партийно-патриотическую платформу, и это действительно выглядело уморительно.  У меня где-то в архиве сохранилась эта рецензия. Я потом ее как-нибудь откопаю и посмотрю точные формулировки. А сейчас не помню. Помню только, что было противно и смешно одновременно.

Вот так и протекала моя песенная жизнь, ровно, мало кому заметная, с редкими чаще всего приятными всплесками.

Правда, со временем моменты озарения стали приходить все реже и реже и наконец совсем прекратились. Я долго не мог с этим смириться и все ждал, когда же придет это радостное чувство предвкушения. Так и не дождался. Видимо, та неведомая сила, которая в свое время выбрала меня своим проводником, решила, что я свою миссию выполнил, выловил из песенного пространства положенное мне количество песен, и возложила ее продолжение на кого-то другого, мне не знакомого. В этом отношении я завидую «конструкторам», они вольны в своем творчестве, которое зависит только от их таланта и трудолюбия.

А меня закрутила перестройка, затем бандитские 90-е и очухался я только в начале уже XXI века. Вспомнил про свои песни и решил привести их в порядок. К тому времени я уже жил в славном городе Калининграде, бывшем Кенигсберге. К тому времени с хорошими студиями проблем уже не было. И я записал свои песни. Но поскольку я никогда не был блестящим гитаристом, а за время простоя окончательно растерял былые навыки, то аккомпанировал мне  профессиональный гитарист – Леня Иващенко.  По-моему, получилось очень неплохо.

Мои записи очень понравились Роберту Болотному – в прошлом организатору и бессменному руководителю легендарного в свое время ансамбля «Синяя птица». Он уже давно отошел от концертной деятельности, пожил какое-то время в Америке, но вернулся и окончательно обосновался в Калининграде, где мы с ним и познакомились. Мне очень импонирует его отношение к жизни, людям вообще и к своим бывшим музыкантам в частности.

Когда я был совсем молодым – в последних классах школы и на первых курсах института я играл в вокально-инструментальном ансамбле на бас-гитаре.  А соло-гитарой у нас был совсем юный Игорь Гатауллин. Он единственный из нас стал профессиональным музыкантом, вершиной его карьеры было участие в культовом для своего времени ансамбле «Веселые ребята».  Потом «Веселые ребята», так же как почти все знаменитые ансамбли тех лет распались. Игорь честно пытался устроиться в этом новом незнакомом для него мире, но по-настоящему хорошо он умел только играть. И через несколько лет он и еще кто-то из бывшего состава «Веселых ребят» сколотили группу под таким же названием и возобновили концертную деятельность. Тут же они столкнулись с активнейшим противодействием своего бывшего руководителя Павла Слободкина. Игорь мне говорил, что теряет массу времени и денег, чтобы отбивать постоянные атаки как в судебных процессах, так и «по понятиям». Не знаю кто из них прав, вся информация у меня односторонняя, но симпатии мои, конечно же на стороне старого приятеля, тем более, что возрождать свой ансамбль, по словам Игоря, Слободкин вроде бы не собирается. Получается собака на сене.

Я как-то спросил у Роберта Болотного:

- А как ты относишься к многочисленным «Синим птицам», возродившимся в последнее время? А многочисленны они потому, что через любой ансамбль за время его существования проходит довольно много музыкантов, и каждый из них считает себя вправе быть приемником названия.

На что мне Роберт грустно и мудро сказал:

 - Хорошо отношусь, а что им еще делать, они ведь кроме этого ничего делать не умеют, а былая слава ансамбля дает им возможность хоть что-то заработать. Пусть играют, мне от них ничего не надо.

Вот такие два подхода. Комментарии, как говорится, излишни.

И Роберт, подняв свои старые связи, устроил мне подарок. В Москве в Театре Эстрады проходил концерт лауреатов Грушинского фестиваля, и я получил на него приглашение, хотя, как вы помните, лауреатом я никогда не был. Но, спасибо Роберту, я еще раз,  наверное, в последний, оказался на сцене. Да еще на какой. Спел я две песни.  Друзья, присутствующие в зале, утверждали, что аплодисменты в мой адрес были самыми продолжительными и энергичными. Не знаю, я сам не оценивал. Удивительно, но любое мое выступление на сцене было очень удачным, но с точки зрения музыкальной карьеры абсолютно бесполезным. Раньше, в советские времена для такой карьеры требовалось в основном время, деньги в меньшей степени. Просто нужно было отдать всего себя или, по крайней мере, большую часть и упорно, шаг за шагом продвигаться вверх по этой  лестнице, ведущей вниз. Если ты не полная бездарь, то все зависело от твоего упорства, терпения, готовности стоически переносить лишения, как морального, так и материального плана.

Поскольку во главу угла я ставил свою научную работу, то и времени на все вышеперечисленное у меня не было.  Сейчас время появилось, и какие-то деньги завелись, но и времена уже совсем другие. Все решают деньги, причем очень большие деньги, даже таланта не требуется. А таких денег у меня нет, так что потенциальная возможность, которая теоретически у меня была, оказалась нереализованной, и это уже окончательно и бесповоротно.

От моего песенного прошлого остались эти воспоминания и записи, сделанные недавно в очень хорошей студии. Талантливо аранжированные и обработанные настоящими профессионалами. Вот только, так хочется сравнить эти записи с той мосфильмовской,  бездарно и беспечно утерянной в суетливой пене прожитых лет.

Так и хочется закончить банальнейшей, но абсолютно верной мыслью о том,  как часто мы не придаем значения тому, что имеем и не бережем то, о чем будем безнадежно сожалеть, когда придет время оглянуться назад.

Меня эта бомба оставила живым, но перечеркнула всю мою прошлую жизнь, поставив жирный крест на всех моих планах. Дело в том, что дело, которым я тогда занимался, целиком и полностью зависело от бюджетного финансирования, то есть от  Родины. А Родина к этому моменту окончательно разорилась и отпустила нас на все четыре стороны – выживайте, как можете, - даже по головке на прощание не погладила.

Я в то время возглавлял Специальное конструкторско-технологическое бюро (СКТБ) «Тантал» при Уфимском авиационном институте. Когда меня спрашивали, что за название такое, странноватое для КБ, я отшучивался, - рождались в муках, живем в муках творчества, вот в честь несчастного царя Фригии и назвались. На самом деле история этого названия довольно забавная. Когда создавалось наше СКТБ планировалось назвать его «Титан», что нам представлялось абсолютно логичным, так как занимались мы изучением необычных свойств сплавов на основе титана. Это сейчас, чтобы создать организацию надо составить учредительный договор, написать устав и зарегистрировать его в налоговых органах, а тогда это был многомесячный, а иногда и многогодовой мучительный процесс нескончаемого числа согласований. И на очередном этапе согласований мы с моим научным руководителем Оскаром Акрамовичем Кайбышевым (наши роли были распределены :  он – директор, я – главный инженер) приехали в министерство, чтобы завизировать приказ о создании СКТБ  в первом отделе. В то время во всех серьезных организациях были первые отделы – своеобразные представительства КГБ на местах. Наш куратор Коченов Владимир (отчества уже не помню) попросил нас подождать в коридоре, а сам с нашими бумагами скрылся за массивными, наверное, еще дореволюционными дверями.

Через некоторое время он вышел и сказал, что в целом первый отдел не возражает, но категорически против названия «Титан», поскольку тем самым мы всем врагам прямо и непосредственно указываем на предмет наших разработок. Короче, мы должны немедленно придумать другое название, если не хотим затягивать процесс визирования. Мы не хотели затягивать, но наш куратор, ожидающе переводя взгляд с одного на другого, видел в наших глазах безнадежную пустоту. Мы так свыклись с предполагаемым названием, что ничего другого нам в голову не приходило. И вдруг у меня в голове мелькнуло – Тантал. И тут же я сообразил, откуда оно взялось. Чтобы деформировать титан по нашей технологии требовались колоссальные температуры, зачастую выше 1000 градусов. Обычные материалы для штампов не выдерживали, и нам пришлось создать специальный отдел жаропрочных сплавов. И ребята из этого отдела меня затерроризировали требованиями предоставить им редкоземельный металл – тантал для легирования своих сплавов. А этот  чертов тантал был настолько редкоземельным, что его применение требовало согласование чуть ли не с Госпланом СССР. В общем, в тот момент это была моя непреходящая головная боль, и мозг ничтоже сумняшеся  выдал мне это засевшее в нем слово. Я и озвучил – «Тантал». А что, слово красивое, правда с танталовыми муками ассоциируется, зато врагов напрочь дезориентирует. Кайбышев как-то быстро и охотно согласился, до того ему не хотелось ломать голову над этим неожиданно возникшим препятствием. Куратор наш тоже был доволен быстрым решением вопроса, сбегал к машинисткам, те ему под обещание шоколадки тут же перепечатали бумаги, и он опять исчез за массивной дверью. Довольно скоро он вышел и торжественно вручил нам завизированный первым отделом приказ, в котором на месте названия нашей организации фигурировало вот так спонтанно возникшее слово – «Тантал».

Это было в самом конце 70-х годов прошлого столетия. Не скажу, что последующие годы были для меня безмятежными, всякое бывало, но одно знаю – никогда я бы не расстался со своим детищем, если бы не эта проклятая бомба. Когда я говорю – мое детище, это не значит, что я приписываю себе единоличную заслугу его создания. Более того, я прекрасно осознаю, что играл в этом процессе очень важную, но все-таки второстепенную роль. Основной ударной силой, я бы даже сказал нашим тараном, был, уже упомянутый Оскар Акрамович Кайбышев.

Спецгруппа

Очень хорошо помню наше первое знакомство. Я тогда учился по специальности «Сварочное производство» и  только перешел на третий курс института. До того я успел два года проучиться в Башкирском Государственном Университете, куда поступил после окончания школы в 1966 году, а потом еще 5 лет в Уфимском авиационном.

То, чем я занимался первые 4 года, учебой можно было назвать с очень большой натяжкой, так как основное время я отдавал игре в вокально-инструментальном ансамбле (как тогда говорили). Это была самая первая в Уфе бит-группа под названием «Эльфы», которую мы с приятелями создали еще в школе. Затем мы объединились с еще одной популярной группой «Кузнецы грома», в результате чего родился ВИА «Романтики». Это была уже, практически профессиональная группа, «аккредитованная» при Башкирской филармонии. Кроме того я принимал активное участие в спектаклях студенческого театра. В результате к 1970 году после четырех лет такой учебы, я добрался до 3-го курса. И тут я узнал, что кафедра металловедения производит набор в небольшую, всего девять человек, группу по новой специальности, сейчас уже не помню, как она точно называлась, но готовить она должна была инженеров - исследователей в области металловедения и металлофизики. Я пошел на собеседование, не очень-то рассчитывая на успех. Моя зачетная книжка, в которой доминирующей оценкой была заурядная унылая тройка, не давала мне повода даже для осторожного оптимизма. Беседовал со мной здоровенный молодой парень с добрым бородатым лицом. Не знаю, чем уж я ему приглянулся, но он повел меня к заведующему кафедрой Оскару Акрамовичу Кайбышеву и рекомендовал меня в группу.

 После беседы с Кайбышевым я был совершенно покорен его обаянием. Высокий, красивый, статный он буквально излучал энергичную уверенность, увлеченно рассказывал о предстоящих исследованиях, ради которых и набиралась новая группа, и я немедленно решил, что готов встать под его знамена. Если, конечно, меня все-таки возьмут. И в конце концов меня взяли. Тот самый здоровенный парень – Иосиф Казачков – стал моим научным руководителем, нас затем связала многолетняя дружба, продолжающаяся и сейчас, но и он не мог мне толком объяснить, каким образом мне удалось пройти отбор, несмотря на солидную конкуренцию.

Последующие три года до защиты диплома, а затем три года аспирантуры были счастливейшими годами в моей жизни. От беззаботных и тоже счастливых детских лет они отличались осмысленностью. Я не только получал, но и отдавал, не только потреблял и усваивал старые, наработанные до меня знания, но и создавал новые.

Кайбышев закончил Московский институт сталей и сплавов, там же защитил кандидатскую диссертацию и вернулся в Уфу с новой перспективной научной идеей. К тому времени было известно, что некоторые сплавы, как правило, модельные, не имеющие практического применения, имеют при некоторых внешних условиях (в основном, это были температура и скорость деформации)  совершенно аномальную пластичность. Если при растяжении обычные металлы показывали пластичность порядка 20%, то это было чрезвычайно много, а у этих сплавов показатели пластичности зашкаливали за 1000%, и чувствовалось, что это не предел. Это явление так и назвали – сверхпластичность. Но до Кайбышева к этому явлению научное сообщество серьезно не относилось. Эта аномалия воспринималась скорее как некое забавное исключение, вроде фокуса с тающей ложкой. Существует сплав олова со свинцом, имеющий очень низкую температуру плавления, и шутники делали из него чайные ложки, которые при погружении в горячий чай исчезали к великому изумлению непосвященных. Забавно, но для практики практически бесполезно.

Но Кайбышев углядел в этом явлении колоссальные научные и технологические перспективы. Если понять научные основы сверхпластичности, овладеть механизмами, управляющими пластическим поведением металлов, то можно все сплавы  сделать сверхпластичными. А что это значит? – говорил он мне на той первой встрече. А это значит невероятную экономию металлов. Большинство изделий, как бытовых, так и промышленных изготавливается с помощью токарных, фрезерных и других металлообрабатывающих станков, а они наряду с нужным изделием производят кучу стружки. Чтобы сделать деталь весом в один килограмм, зачастую приходится брать заготовку весом в 10 килограмм, а иногда при очень сложной форме и больше. Чтобы сэкономить металл иногда детали штампуют, но из-за маленькой пластичности в этом случае можно только более или менее приблизиться к нужным размерам, и все равно лишний металл приходится обдирать на тех же самых станках, и коэффициент использования металла остается чрезвычайно низким. Все с этим давно смирились. А теперь представим себе, что у металлов пластичность практически неограниченная, как у пластилина, тогда при пластической обработке, в частности штамповке, он примет любую форму, причем максимально приближенную к окончательному изделию. И тогда из куска металла весом те же десять килограммов, можно сделать не одну килограммовую деталь, а скажем, восемь. А это значит, что для наращивания производства не надо строить новые металлургические заводы и истощать сырьевые запасы планеты. Сверхпластичность – это в конечном итоге революция в производстве.

Мог ли я устоять перед перспективой участия в проекте такого масштаба. Конечно, не мог. Кайбышев увлек всю кафедру, уговорил переехать в Уфу своего бывшего дипломника, того самого Иосифа Казачкова, который ко времени нашего знакомства стал у Кайбышева аспирантом. Но квалифицированных исследователей все равно не хватало. И Кайбышев решил их вырастить сам. Как уж он ухитрился выбить из министерства разрешение на новую специальность, мне не известно, но впоследствии  тесно познакомившись с тогдашней закостенелой бюрократической структурой, я не могу не восхищаться его пробивными способностями.

Поскольку это было не разовое мероприятие, то впоследствии каждый год происходил набор новой группы. А мы были первыми. Это было и хорошо и плохо. Плохо потому что преподаватели, да и сам Кайбышев еще четко не представляли себе процесс выращивания новых специалистов. Раньше кафедра металловедения играла чисто вспомогательную роль, давая студентам разных специальностей представление о науке изучения металлов и давая им азы способов их обработки. А теперь она получила собственную специальность, и на нас первенцах, собственно и оттачивались новые методики обучения. А хорошо было то, что как-то так получилось, что мы, желторотые, практически влились в состав кафедры. Нет, мы, конечно, оставались студентами, но при этом с нами обращались как с коллегами. Мы принимали участие во всех серьезных обсуждениях, наше мнение, если и не принималось, то, по крайней мере, не игнорировалось. К каждому из нас с первого же дня был прикреплен научный руководитель. Каждый имел собственную научную тему, которой занимался все три года обучения. В институте всегда поощрялось, когда студенты занимались научной работой, но охотников находилось не так уж много. Большинство предпочитало после лекций и практических занятий расходовать свое свободное время по собственному разумению и тратить его на сидение в научных лабораториях считало не разумным. А в нашем случае обучение специальности исследователя могло проходить только путем вовлечения каждого из нас в эту самую исследовательскую работу.

Так что, свободного времени у нас практически не было. Днем лекции, практические занятия, лабораторные работы, а вечером нас ждала наука.

Для меня она заключалась в изучении сверхпластичности сплавов на основе алюминия и цинка. Дело в том, что одним из самых ярких представителей сверхпластичных сплавов был сплав алюминия с цинком эвтектоидного состава. Простите меня за непонятное для большинства нормальных людей слово, но просто примите его, а иначе мне пришлось бы пуститься в длинные и еще более непонятные объяснения. И мой руководитель Иосиф Казачков как раз и занимался изучением этого сплава. А для лучшего понимания процессов, происходящих при деформации, а также условий и причин возникновения сверхпластичности было решено изучить влияние химического состава на примере тех же алюминия и цинка. Чем я и занимался.

Когда говорят о научных исследованиях, чаще всего представляются люди в белоснежных халатах сидящие за микроскопами или другими умными приборами. Я тоже сидел за микроскопом, вел рентгенографические исследования, проводил механические испытания своих образцов, но львиная доля моей работы приходилась на грязную подготовительную работу. Мы с моим руководителем Иосифом сами выплавляли слитки сплавов, деформировали их на больших гидравлических прессах, прокатывали на самодельном прокатном стане, вырезали образцы для испытаний, обрабатывали их специальными химическими растворами, и халаты у нас при этом были отнюдь не белоснежными. Техники безопасности  не было никакой. Я до сих пор удивляюсь, как никто из нас не получил тогда серьезной травмы.

Однажды мы с Иосифом проводили плавку в небольшой  лабораторной печи. Чтобы расплавленный металл не окислялся, от соприкосновения с воздухом его защищал слой расплавленной соли. Перед заливкой ее надо было удалить. Делали мы это с помощью кварцевых трубок, которые опускали в расплав. Когда трубка вынималась, соль мгновенно на ней застывала в виде тонкой пленки. Пока один эту пленку счищал, другой в это время опускал в сплав свою трубку. Так вдвоем и работали. Поскольку Иосиф был намного выше меня, то он стоял сзади, и его длинные руки вполне доставали до печи. Чтобы соль лучше оседала на трубках, мы их охлаждали водой. При этом надо было следить, чтобы трубки перед погружением были абсолютно сухими. Эта операция у нас была отработана до автоматизма, но наверняка довела бы до инфаркта любого профессионального сотрудника, отвечающего за технику безопасности. И не зря. Потому что в тот раз кто-то из нас недобдел, на трубке осталась вода, и при ее взаимодействии с солью произошел взрыв. Все расплавленное содержимое  вылетело из печи и даже представить страшно, что было бы попади оно на наши лица. Но случилось настоящее чудо. Расплавленный сплав пролетел над моей головой и попал в грудь Иосифа, то есть, он точно выбрал тот вертикальный  зазор, который образовался между нашими головами из-за разницы в росте. Это было первое счастье, а второе заключалось в том, что на Иосифе оказался надет толстый свитер. В результате я отделался незначительными ожогами на тогда уже весьма заметной лысине, а Иосифу пришлось выкинуть спасший его свитер. Мы потом несколько дней выгребали из всех щелей лаборатории мелкие металлические шарики, в которые превратились струи сплава, пролетевшие мимо Иосифа.

 Другая история случилась с нашим коллегой, тоже, как и Иосиф, аспирантом Кайбышева. Он занимался сверхпластичностью сплавов на основе железа, и ему нужно было получить образцы для электронного микроскопа. Делал он это, полируя тонкие полоски железа в электролите, представлявшем собой жуткую смесь соляной и ортофосфорной кислоты. Причем электролит должен был быть горячим, поэтому стоял на электрической плитке, а посудой для него служила большая чашка из термостойкого стекла. Стекло оказалось не таким уж стойким, чашка треснула,  горячая адская смесь разлилась по полу, и все было бы ничего, если бы помещение, в котором проводились эти опыты, не было маленькой узкой комнатушкой шириной максимум в один метр, гордо именуемой препараторской. Поэтому покинуть помещение можно было только перепрыгнув через эту страшненькую лужу. Что наш бедолага и попытался сделать. Но прыгун из него оказался неважный, он приземлился зацепив край этой лужи, поскользнулся и упал на спину прямо в горячий электролит. Тут бы и свитер Иосифа не спас бы его от химического ожога. К счастью все обошлось примерно месяцем в больнице и не хилыми рубцами на спине. Я уверен, что случись это в наше время, заведующий кафедрой, заведующий лабораторией и далее по нисходящей получили бы, как минимум, выговоры, а эту комнатушку закрыли бы к чертовой матери, во веки веков запретив ее использовать для подобных целей. А тогда, по-моему, и разбирательства никакого не было. Только термостойкую посуду стали тщательней осматривать.

Кстати с этой комнатушкой - препараторской у меня связан один забавный случай. Я тоже там готовил образцы для электронного микроскопа, но сплавы у меня были другими, и электролит у меня был достаточно безобидный, по крайней мере, руки сильно не обжигал. И при каком-то неловком движении посудина опрокинулась, и электролит вылился мне на брюки. Я их быстро замыл водой, убедился, что ничего с ними не произошло, и продолжил работу. Поздно вечером пришел домой, и жена удивленно спросила, с чего это я ушел в институт в сандалиях на босу ногу. Я посмотрел на свои ноги и страшно удивился. Я точно помнил, что ушел в носках и никак не мог понять, куда же они делись. Носки нашлись, когда я снял сандалии, вернее то, что от носков осталось. А остались ровно по подошве вырезанные стельки, и кусочки под кожаными полосками. Видимо, озабоченный спасением дорогостоящих брюк, я не заметил, что основная масса электролита попала мне на ноги и напрочь растворила синтетические носки, а натуральные брюки не тронула.  Хорошо, что у меня жена не вспыльчивая, а то напридумывала бы себе всяких пикантных причин, и я запросто мог оказаться в ситуации одного парня, историю про которого, в связи  с этим не могу не рассказать.

Когда я уже работал главным инженером к нам из Москвы часто приезжал Глеб Прокофьев. Он, кстати, одно время занимался штамповкой взрывом. Для этого лист металла укладывался на штамп, помещенный в емкость, эта емкость заливалась водой. В ней размещался заряд, при взрыве которого лист металла принимал форму штампа. И Глеб говорил, что в результате многочисленных экспериментов было установлено, что взрыватель лучше всего было помещать в обыкновенный презерватив. И, когда он ездил в командировки, связанные с проведением экспериментов, он брал с собой маленький чемоданчик, доверху заполненный презервативами. Кстати он говорил, что бухгалтерия зверела, когда приходилось их оплачивать, не понимая по какой статье их проводить и как объяснять проверяющим их потребность в солидном научном учреждении. Так вот Глеб очень любил, если с ним в купе оказывались дамы, как бы невзначай, по ошибке, вместо кейса открыть этот чемоданчик и продемонстрировать его содержимое. Он говорил, что после этого он чувствовал к себе серьезное уважение – сразу видно, что мужик серьезно настроился на командировку.

 Но это я так, к слову. Так вот, однажды Глеб приехал в очередной раз и поведал следующую историю. Пришел он как-то на работу, а его коллега сидит с расцарапанным лицом. И рассказывает. Вчера утром он улетел в однодневную командировку с короткой инспекцией одного авиационного завода. Приезжал он туда не один раз, и инспекция проходила всегда по одному и тому же сценарию. Он заходил к директору, какое-то время они беседовали, потом появлялся помощник директора с одним и тем же чемоданчиком в руке, на улице уже стоял автобус, и они на нем уезжали на природу. Если дело было зимой, а на сей раз была зима, то уезжали в лес на незамерзающую речку. Не замерзала она, потому что тот же завод подпитывал ее приличным количеством горячей воды, отчего речка и зимой была теплой. В этом и состояла ее ценность. Автобус  становился боком к речке, причем подъезжал так, чтобы из автобуса можно было прыгать прямо в воду. В сочетании с содержимым дежурного чемоданчика такое времяпровождение доставляло мужикам несказанное удовольствие. К концу пикничка коллега Глеба оделся, правда, забыл одеть майку и засунул ее в портфель. В тот же день его посадили на самолет, и вечером в благодушном настроении он заявился домой. Стал перед сном раздеваться, и тут жена вежливо поинтересовалась, где это он майку снял. Мужик, стаскивая брюки, абсолютно честно сказал, что ездили в лес, купались в речке, а майка там, в портфеле. Жена, не дослушав, мгновенно разъярилась, вцепилась ногтями ему в лицо, крича при этом, что он врал бы да не завирался, - в речке он купался, зимой, голышом, за дурочку ее держит. Результат этой разборки еще долго держался на его лице.

К счастью жена у меня не то что бы совсем не ревнивая, но не такая горячая, и в мою историю с электролитом поверила, тем более, что доказательства в виде жалких остатков носков были на лицо.

Тяжелая и грязная работа была в основном связанна с подготовкой образцов, а само исследование можно было проводить уже в белых халатах. Но, боже, с каких же допотопных приборов начиналась моя исследовательская работа. Чуть ли не дореволюционные разрывные машины, устаревшие оптические приборы, латанное, перелатанное лабораторное оборудование. Правда, был старенький, но электронный микроскоп отечественного производства. Методически электронный микроскоп был тогда вершиной визуального изучения тонкой структуры металлов. Но как же на нем было тяжело работать. Впоследствии, когда у нас появились японские электронные микроскопы исследователи к нему даже не подходили, но не демонтировали. Он служил тренажером для обучения начинающих, и мы, старики злорадно наблюдали за их мучениями. Так в армии старослужащие ревниво следят, чтобы молодые прошли все положенные испытания, и чтобы им  служба медом не казалась.

 У нас даже калькуляторов не было. Вернее не у нас, их тогда вообще не было. Все сложные вычисления делались на счетной машинке «Феликс». Внешне она представляла собой спрятанный в тяжелом металлическом корпусе барабан, цифры устанавливались специальными рычажками, потом торчащей сбоку ручкой крутился этот барабан и нужный результат выскакивал в верхних окошках. Я бы этой машинке поставил памятник. Бесчисленные поколения студентов, конструкторов, технологов без устали крутили ее ручки, и вся созданная к тому времени техника была рассчитана с ее помощью.

 Все электрические и электронные приборы для тонких исследований приходилось делать самим. Самим это громко сказано, я, лично, никогда диод от триода отличить не мог. Выручал одногруппник Володя Астанин. Он великолепно разбирался в этих штучках и создавал невероятно точные и чувствительные приборы. Он тоже работал под руководством Иосифа, и на своих приборах проводил очень тонкие исследования, фиксируя малейшие изменения в структуре металлов. Но и мне, и другим он никогда не отказывал, когда надо было сделать какой-нибудь выпрямитель для электролитической обработки или вибратор для измельчения структуры сплавов или еще что-нибудь, связанное с приборным обеспечением. Мы с ним дружили и часто свободное время проводили вместе. Одно время у нас любимым времяпровождением была игра в настольный хоккей. Сейчас по нему даже проводятся чемпионаты. Тогда чемпионатов не было, но соревнования среди друзей и сокурсников мы проводили. Но нам с Володей равных не было, и мы постоянно выясняли отношения между собой. Дело осложнялось тем, что от наших натренированных ударов шайба летела с такой скоростью, что глаз не успевал фиксировать взятие ворот, и мы постоянно спорили,- побывала шайба в воротах или нет. И однажды Володя оснастил ворота самодельными датчиками, а к ним присоединил электромеханические счетчики. Вот это была песня. Мы теперь просто играли, время от времени поглядывая на счетчик, который раз и навсегда напрочь устранил поводы для наших разногласий.

 Но, поскольку, домой мы приходили, в основном, только поспать, то хоккей мы притащили в институт и поставили в лаборатории механических испытаний. К этому времени там уже появилась испытательная машина английской фирмы «Инстрон».  В Минвузе сроду таких денег нам бы не дали, но Кайбышев провел какую-то хитрую комбинацию с Российской академией наук (или, как там она называлась во времена Советского Союза), чего- то там наобещал или создал якобы совместную лабораторию, и это чудо техники оказалось на нашей кафедре. Вот уж точно говорят, где татарин прошел, там еврею делать нечего. А Кайбышев был татарин. Вернее в паспорте он был башкир, но тогда все кто мог так делали. В Башкирии титульная нация всегда пользовалась определенными привилегиями, и дальновидные люди при любой возможности записывали своих детей башкирами. Никогда не забуду, как позже, когда я уже стал правой рукой Кайбышева, он на ректорате с жаром доказывал, что необходимо на кафедре оставить (после окончания спецгруппы) Левина Льва Ароновича. Приводил его исследования, показывал уже имеющиеся публикации, красный диплом, наконец. Ничего не помогало. У института были жесткие квоты, и если уж отдавать кому-то предпочтение, то при прочих равных, желательно, чтобы он был башкиром. И тут Кайбышев предъявил главный козырь. Даже я не знал о его существовании. Оказывается, Левин Лев Аронович по паспорту был башкир. Но били бы его, как в том анекдоте, точно не по паспорту, а по морде. Но, тем не менее, оказывается, мама его была башкиркой (подозреваю, что такой же, как Лева), и он имел полное право гордо быть членом титульной нации. Надо было видеть в этот момент членов ректората. Немая сцена из «Ревизора». Лев Аронович – башкир!?. И тем не менее, у этого парня оказался полный набор необходимых достоинств, чтобы продолжать научную работу в стенах родного института. Сейчас он живет на исторической родине, я имею в виду, конечно, не Башкортостан, преподает в Тель-Авивском университете, доктор наук, профессор. И все это благодаря разумной предусмотрительности его дальновидных родителей. 

Подозреваю, что когда запускали Большой Адронный Коллайдер, ученые радовались не так бурно, как мы, заполучив этот чудесный «Инстрон». Он мог проводить испытания в широчайших диапазонах температур и скоростей, как на растяжение, так и на сжатие, сам регистрировал все полученные результаты, управлялся с помощью многочисленных разноцветных светящихся кнопок и, наконец, он был просто красив. Мы обожали эту машину. Кроме того она давала нам возможность, когда испытания шли на малых скоростях, иметь кучу свободного времени. Машина все сама делала, а мы с Володей играли в хоккей. При этом не испытывая никаких угрызений совести. Отлучиться и заняться какой-либо другой полезной деятельностью мы все равно не могли. Чудо чудом, а постоянный присмотр все равно был необходим.

Однажды, когда мы в очередной раз выясняли спортивные отношения, в лабораторию зашел Кайбышев с преподавателем Галимовым Маки Даяновичем. Это был чудесный и по житейски очень  мудрый человек. Как-то раз мой друг Эдик Эпштейн попросил меня поговорить с Галимовым, чтобы он принял экзамены у его очередной подружки. В этой просьбе не было ничего не обычного. В институте часто практиковалась сдача экзаменов по знакомству, а когда речь шла о непрофильных предметах, то чаще всего, просящий приносил зачетку своего протеже, и туда вписывалась оценка в соответствии с договоренностями. Я тогда был аспирантом, с Маки Даяновичем у нас были очень хорошие отношения, и я принес ему зачетку Эпштейновской девочки. Я первый раз тогда обращался к нему с такой просьбой и был немало удивлен, когда он сказал, что, конечно же, он мне не откажет, но пусть она сама к нему придет. Когда она к нему пришла, он усадил ее за стол, дал экзаменационный билет и потом еще полчаса задавал ей вопросы. Надо было видеть ее хорошенькое жалобно недоуменное личико. Эдик звал ее Сяо Ляо, почему не понимаю, на китаянку она совершенно не была похожа. Сяо Ляо беспомощно смотрела на нас (мы с Эдиком тоже присутствовали, но на почтительном отдалении), а я сам недоумевал. Нет, никакой подлянки от Маки я не ждал, но искренне не понимал что происходит. В конце концов Сяо Ляо получила свою заветную тройку (на большее мы и не претендовали), а Маки Даянович мне объяснил, что вот сейчас она придет в свое общежитие, подруги будут ее расспрашивать, какие вопросы ей достались, что преподаватель спрашивал, и ей будет что отвечать. Более того, поскольку Маки Даянович не только спрашивал, но подробно сам и отвечал на свои же вопорсы, при этом втягивая нерадивую студентку в их обсуждение, у нее, действительно создалось ощущение, что она чего-то знает, и не так уж не заслужено получила свою оценку. А что бы она говорила  подружкам, если бы Маки Даянович просто бы расписался в ее зачетке, а как быть с его репутацией в этом случае. Это был хороший урок. Даже добрые дела надо делать с умом.

Кайбышев, увидев нас за этим злосчастным хоккеем, разъярился, обозвал бездельниками, тут же придумал нам какое-то занятие и послал его немедленно исполнять. Мы виновато удалились, а когда часа через два вернулись, увидели, что Кайбышев с Галимовым режутся в наш хоккей, да так азартно, что становилось страшно за его достаточно хрупкую конструкцию. Правда, мы это через щелку подглядели,- неудобно было ставить своих учителей в неловкое положение.

Очень часто при длительных испытаниях приходилось оставаться на ночь.  У нас в лаборатории механических испытаний даже стояла раскладушка. Поставишь образец, прикинешь сколько времени он будет растягиваться, пока не порвется, и если выходило больше получаса, заводили будильник и ложились спать. Так урывками и спали. Но такая участь досталась, в основном, нам с Астаниным. И дело не в нашей одержимости и не в том, что нам дома делать было нечего. Как раз наоборот, так получилось, что из всей группы только мы с Володей были женаты, и у нас уже были дети. Просто нам достался такой руководитель. Иосиф Казачков тогда не был женат, жил в общежитии и поэтому не был обременен житейско-хозяйственными вопросами. К тому же он фанатично был предан своей науке и своему руководителю Кайбышеву. Оскар Акрамович тогда делал докторскую диссертацию, Казачков – кандидатскую, которая должна была стать частью докторской Кайбышева, а мы с Астаниным нарабатывали материалы для своих дипломных работ, которые, в свою очередь, войдут в кандидатскую Иосифа. Вот такая цепочка выстраивалась. Естественно, Кайбышев стремился как можно быстрее защитить докторскую диссертацию. Мы все этого тоже страстно желали. Чем остепенненей будет наш руководитель, тем легче ему будет пробивать все необходимое для нашей успешной работы. Конечно, над докторской работали мы не одни, были еще аспиранты и дипломники, но работа Казачкова, а, соответственно, и наша, была самой главной, поскольку отвечала за изучение глубинных механизмов возникновения сверхпластичности. Да, к тому же он, как я уже говорил, был не местный и неженатый на нашу голову.

В результате Иосиф дневал и ночевал в лаборатории. И не то, чтобы он заставлял нас работать в его режиме, просто по-другому не получалось. Мы шли абсолютно неизведанным путем, в жарких спорах, причем мы – студенты совершенно на равных с Казачковым, а, зачастую, и с Кайбышевым участвовали в обсуждениях, рождались гипотезы, которые надо было подтвердить или опровергнуть. Сделать это можно было только экспериментальным путем. Поэтому нами двигал азарт исследователя, и вся жизнь была подчинена нетерпеливому желанию достигнуть цели, подтвердить нашу (а еще, дай бог и свою) гениальную догадку, или не подтвердить, что, конечно же хуже, но в науке, как известно, отрицательный результат – тоже результат.

Иногда в науке стремление подтвердить собственную гипотезу приводит к забавным казусам. У нас на кафедре был один из старейших преподавателей, эвакуировавшихся в Уфу во время войны вместе с Рыбинским авиационным институтом, ставшим впоследствии, естественно, Уфимским, профессор Марк Ефимович Рабинович. На самом деле его звали Меер Хаймович, но русские имя-отчество, видимо, легче было запомнить. Это был профессор старой школы, я таких больше не встречал. Энциклопедически образованный, по-настоящему интеллигентный, всегда элегантно одетый, старомодно учтивый со всеми, в том числе, со студентами и с лаборантами. Обращался он к нам исключительно на Вы.

Марк Ефимович занимался изучением алюминиевых сплавов, и по его гипотезе, при определенных режимах термодеформации, границы зерен в структуре металла должны были становиться зубчатыми. Для подтверждения этого предположения лаборант Марка Ефимовича постоянно деформировал образцы и фотографировал их структуру. Но это легко сказать, -фотографировал. Для этого  из образцов надо было делать  шлифы – небольшие кусочки исследуемого металла, отполированные до зеркального блеска, и затем протравленные специальным химическим раствором для выявления той самой внутренней структуры. Фотографировали тогда на большие стеклянные фотопластины, которые сами же и проявляли в маленькой темной комнате, именуемой фотолабораторией. Марк Ефимович подолгу рассматривал фотографии, зубцов на границах не находил, и вежливо объяснял тупому лаборанту, что структура границ настолько чувствительна к температурно – скоростным параметрам деформирования, что надо скрупулезно следовать указаниям Марка Ефимовича и не допускать не малейших от них отклонений. А для этого от лаборанта требуется всего лишь внимательность и аккуратность, которые молодой человек, если он хочет чего добиться в этой жизни, просто обязан в себе воспитать.  Лаборант в конце концов так озверел от нравоучений, что на очередной фотопластинке, прямо на эмульсионном слое, накорябал ненавистные зубцы на абсолютно прямых границах зерен, отпечатал фотографии и с радостным видом положил их перед профессором. Марк Ефимович был удовлетворен. Он был настолько уверен в правильности своей теории, что увидев ее подтверждение, не заметил довольно грубой подделки.  Это сейчас в фотошопе можно нарисовать что угодно, да так натурально, что мама родная не отличит, но принять, грубо накорябанную гвоздиком, картинку за подлинную можно было только в состоянии самонадеянного ослепления. Надо сказать, что довольно скоро Марк Ефимович вывел шкодливого лаборанта на чистую воду, выгнал его к чертовой матери, так как, при всей своей толерантности, не мог терпеть издевательства над наукой, и потом подшучивал над собой, приводя этот случай молодежи в качестве примера недопустимости излишней самоуверенности, когда дело касается ее величества – науки.

Иосиф был совершенно не утомим. Для него не существовало ни суббот, ни воскресений, ни праздников. Но по праздникам иногда случались исключения. Однажды на майские праздники он уехал в Москву, за что чуть было жестоко не поплатился. Дело в том, что по разнарядке комскомитета, он должен был на первомайском параде нести какой-то плакат. Иосиф с кем-то договорился о подмене и с чистой совестью укатил на родину. Но бдительное око углядело его отсутствие, которое было интерпретировано, как демонстративное нежелание участвовать во всенародном ликовании. Когда он вернулся, начались серьезные разбирательства с требованием исключить зарвавшегося диссидента из комсомола и из аспирантуры. Нынешнему поколению в это трудно поверить, но в наше время мы жили одновременно как бы в двух мирах. Один, состоящий из родных, друзей, повседневных забот, обычных человеческих чувств и поступков и другой, партийно-лицемерный, фальшиво-идеологический , абсурдный по сути, но реально существующий и постоянно вмешивающийся в нашу нормальную человеческую жизнь. Мою сестру не пустили в туристическую  поездку в Болгарию из-за того, что она была разведена. Какое вам собачье дело до ее личной жизни. И ведь лезли, топтались в душах, ломали судьбы, и это было в порядке вещей. Иосифу повезло, Кайбышев отчаянно его защищал, и не помню, как там обошлось с комсомолом, но в аспирантуре его оставили.

А потом я понял, чего он в Москву рвался. Как-то поздно вечером я зашел на кафедру, а там сидели и как голубки ворковали Иосиф и незнакомая мне девушка. Высокая под стать Иосифу, с длинными густыми черными волосами, красивая, загадочно томная и какая-то вся плавная в своих неспешных движениях. Знакомься, - моя невеста, Рая. Вот только из Москвы прилетела. Ну, темнила. Теперь все стало ясно. Ради такой невесты и из комсомола вылететь было не жалко. Мне другое было неясно, как он мог не на каждый праздник уезжать. Вот же сила воли у человека.

Иосифа нельзя было назвать красивым. Он мне напоминал доброго джина из какого-то мультфильма – крупное его лицо с глубоко посаженными глазами с большими надбровными дугами всегда было доброжелательным. Я, кстати, сейчас заметил, что обо всех персонажах того студенчески – аспирантского периода  я пишу, если не в восторженном, то, по крайней мере, уважительном тоне. И это не избирательность памяти. Просто тогда мне здорово повезло. Это уже потом я столкнулся и с человеческой подлостью, и с предательством друзей, и с равнодушием, и с непониманием, со всем тем, с чем рано или поздно сталкивается практически любой человек, живущий на нашей грешной планете.

Я уже говорил, что Иосиф был очень высоким, под два метра ростом, но каким-то очаровательно нескладным. Его тело было сложено не пропорционально, туловище было, вобщем-то, почти как у нормального человека, и весь его рост был обусловлен ногами. Это, зачастую, доставляло ему значительные неудобства. Я как-то летел с ним в самолете. На свое сиденье он еще как-то втиснулся, но впереди сидящий пассажир откинуться уже не мог. А много позже, когда Иосиф вернулся обратно в Москву, он как-то встретил меня на только что купленном запорожце. Я смеялся до слез, наблюдая, как он управляется с  рулем, который  находился у него между коленками, а  для того, чтобы переключить скорость, ему приходилось куда-то под них залазить.

И поэтому шаги у него были длинными, тяжелыми. Когда он шел по коридору, казалось идет циклоп. И размер ноги у него был соответствующий, то ли 50, то ли 52. И не было для него большей радости, чем в то время, время тотального дефицита, купить себе обувь. Причем неважно какую, о выборе речь даже не шла. Обувь и все. Помню, у нас как-то в рентгеновском боксе перегорела лампочка, Здание у нас было старинное, высота потолков не менее четырех метров, и я, естественно, попросил Иосифа помочь заменить лампочку. Мы поставили стол, на него стул, Иосиф на него взобрался, а я этот стул держал. И когда поднял глаза, ужаснулся, прямо перед моим носом находились чудовищного размера ботинки. С высоты даже моего небольшого роста они казались большими, но не более того, а впритык – это было что-то страшное.

Здоровье у него было отменное, я не помню, чтобы он когда-нибудь болел. Поэтому работоспособность у него была потрясающая. И я старался не отставать. Самое тяжелое время у меня было перед дипломом. Честно говоря, за три года изысканий материала у меня накопилось на три дипломных работы, но меня уже давно захватил азарт исследователя, и хотелось сделать работу, так работу. Я затеял новую серию экспериментов, времени катастрофически не хватало, поэтому я одновременно вел эксперименты в разных лабораториях. Ставил образцы на «Инстрон», бежал  в рентгеновский бокс, где шла съемка параметров кристаллической решетки моих сплавов, потом в механическую мастерскую за недостающими образцами. И так сутки напролет. Вобщем-то, в этом не было ничего необычного, мне и раньше приходилось работать в таком режиме. Но  именно в этот момент по закону подлости у меня выскочил здоровенный фурункул и не где-нибудь, а как бы это помягче сказать, ну, скажем так, в междупопии. Сказать, что он причинял мне неудобства, это ничего не сказать. Ходил я в раскоряку, и каждый шаг причинял мне невыносимые страдания. Как назло, все лаборатории располагались на разных этажах, и передвижение по лестницам было особенно мучительным. Днем я еще как-то сдерживался, а ночью, когда свидетелей не было, я натурально плакал. Ползу по проклятой лестнице и реву в три ручья.  В конце концов, я не выдержал и попросил жену вскрыть этот чертов фурункул. Сейчас я ничтоже сумняшеся пошел бы к хирургу, а тогда почему-то застеснялся показывать свою голую задницу. Жена сделала все в лучшем виде, как заправский хирург, только в качестве дезинфицирующего средства, за неимением  в доме ничего другого, залила мне вскрытый фурункул моим же одеколоном. Вам вставляли когда-нибудь в задний проход пылающий факел? Я с воплями бросился в ванну, чтобы затушить его водой, не помогло, я пробежался по стенам и потолку – все было бесполезно. Но все в жизни кончается, факел наконец-то отгорел и мне здорово полегчало. 

Кстати дипломы мы с женой защищали одновременно, и вот же напасть какая, у меня этот злосчастный фурункул, а у нее и того хуже. Ни с того, ни сего стал нарывать палец. Причем как-то глубоко внутри. Мы потом узнали, эта беда панариций называется.  При этом боль адская. А надо же дипломную работу делать. Пыталась пить болеутоляющее – не помогает. И как-то уже поздно вечером она сквозь рыдания говорит, - ну сделай же что-нибудь, хоть морфия купи. Я помчался в аптеку, в одну, другую, везде на меня смотрели как на полоумного, морфия, оказывается, в свободной продаже не было. Я совсем отчаялся, пока в какой-то аптеке мне не посоветовали купить коньяк, причем не для наружного употребления. Спиртное в это время в магазинах не продавали, я съездил на вокзал и там купил-таки заветную бутылку.  И, что вы думаете, примерно пол бутылки заменили морфий, жена заснула, а наутро мы поехали к хирургу.  Мне было ее невероятно жалко, но где- то в глубине души я мстительно сожалел, что не могу ей помочь, так же как она мне с моим фурункулом и познакомить ее с фантастическим действием моего одеколона.

Диплом я защитил довольно буднично. По крайней мере, в памяти ничего особенного от самой процедуры защиты не осталось. Наверное потому, что я к тому времени уже не раз участвовал в различных научных конференциях, выступать перед аудиторией мне было не впервой, и, видимо, эти выступления вместе с защитой слились в моей памяти во что-то приятное, но совершенно не ясное. Больше запомнилась мне защита жены. Наверное, потому, что я принимал самое деятельное участие в написании ее диплома. До сих пор помню тему -«Микроплазменная сварка авиационных фильтров». В сварке я ничего не понимал, но зато придумал, как автоматизировать этот процесс и сделать его непрерывным. Я сделал все расчеты для раздела ее диплома, связанного с автоматизацией, а чертила она сама. Вот что у нее здорово получалось, так это чертить и делать надписи чертежными буквами. Ей богу, ее чертежи были просто произведениями искусства. На них хотелось смотреть и любоваться. На мои же чертежи смотреть было страшно. Поэтому у нас с самого начала установилось разделение труда, - я делал расчеты, она чертила. Это относилось и к ее, и к моим заданиям.

Хорошо еще запомнил защиту подруги жены Наташи Дубровской. Ей от начала до конца диплом сделал ее муж Слава. Он годом раньше закончил институт по той же специальности. Мы с Дубровскими дружили семьями, и сейчас продолжаем дружить, хотя жизнь нас раскидала по разным городам, мы теперь живем в Калининграде, а они в Краснодаре. Как-то я зашел к ним по какому-то делу. Слава пытался объяснить жене, что нарисовано на плакатах, она ничего не понимала, вернее даже и не пыталась понять. Защита была на носу, она почему-то ее страшно боялась, и этот страх ее просто парализовывал.  В конце концов, она бросилась ничком на диван и разревелась. Слава разозлился, взял рейсшину, это такая здоровенная линейка, с помощью которой, чертят на кульмане и со всего размаха дал ей по заднице. Рейсшина сломалась, рев прекратился, и процесс обучения вошел в нормальную колею.

Потом мы все вместе пошли на ее защиту. Все- таки, рейсшина помогла, и Наташа довольно бойко прошлась по развешенным плакатам. Члены комиссии были настроены очень дружелюбно. Слава на кафедре сварки пользовался большим авторитетом, да и Наташу преподаватели любили. Поэтому никто не спешил задавать вопросы, чтобы не поставить дипломницу в неловкое положение. Но без вопросов нельзя, и один из членов комиссии придумал, как ему казалось, совершен безобидный вопрос и попросил показать на планировке  цеха питьевые фонтанчики. Фонтанчики на чертеже, конечно же были, но Слава о такой мелочи ей не говорил, и Наташа пустилась в путешествие по чертежу. Фонтанчиков она так и не нашла, но радостно сообщила, что в ее цеху есть радиоточка и показала ее месторасположение. Комиссия была удовлетворена, и вопросы на этом были закончены.

Аспирантура

 Весь наш выпуск в полном составе был оставлен на кафедре, собственно для того он и набирался, а жена получила направление на один из уфимских авиационных заводов. Ее серьезно страшила предстоящая работа, но сделать было ничего нельзя. Молодой специалист получал направление и обязан был два года отпахать по месту распределения. Забегая вперед, скажу, что ей было очень тяжело втягиваться в заводской распорядок. Все-таки студенческая  жизнь, особенно на последних курсах,  была относительно вольной, и у Оли оставалось время и на сына и на ведение домашнего хозяйства. Хоть мы и жили тогда с моими родителями, но дел всем хватало. А тут, трава не расти, к восьми часам утра на работу, и от звонка до звонка. Предприятие режимное, опоздание – это целое происшествие, и первое время утро для нее превращалось в стихийное бедствие, особенно когда проспит. Однажды пришла на работу без юбки, в суматохе забыла одеть. Пришла, сняла пальто и только тогда заметила, что она в частичном неглиже. Хорошо, что тогда женщины носили комбинации, так что ноги у нее были не совсем голые, но все равно – неудобно-то как. Пришлось отпрашиваться, выписывать специальный пропуск и ехать домой переодеваться. Я ей посоветовал держать на работе запасную юбку, но она, по-моему, меня не послушала.

В другой раз из-за этой спешки она побрызгала голову средством от тараканов. Как всегда утром помыла голову, высушила феном, уложила и побрызгала лаком, «Прелесть» он тогда назывался (сколько важных вещей забыл, а вот всякую фигню помню). Брызгает, брызгает, пол баллона извела, а лак все не твердеет, по шее стекать начал. Посмотрела внимательнее и ужаснулась  – брызгалась она средством от тараканов. В то время почти во всех домах тараканы были непреходящим бедствием. Почему в наше время они практически повсеместно исчезли, как и клопы кстати, никто вразумительно не отвечает. Поэтому Оля, заходя утром в ванну, первым делом опрыскивала наглецов, не убоявшихся включенного света чем-то вроде дихлофоса, а потом принималась за утренний туалет. На сей раз она не глядя схватила баллон, а советская промышленность не изгалялась, в одни и те же баллончики заливались и лаки, и дихлофосы, и еще много чего. Поэтому рука разницы не почувствовала, нос тоже не учуял, так как в ванной изначально пахло дихлофосом. То-то паника была. И волосы жалко, и время поджимает. Потом долго смеялись и рассказывали друзьям эту историю, а в тот момент было не до смеха. Оля так и не привыкла к заводу, и когда кончились положенные на отработку два года, уволилась и перешла работать в наш институт преподавателем на кафедру начертательной геометрии.

Для меня же практически ничего не менялось. В будущее я смотрел совершенно спокойно, и мы решили последнее лето перед началом действительно самостоятельной жизни, когда мы будем получать уже не стипендию, а зарплату, провести на родине моего отца под Тулой в Ясной Поляне. Это были незабываемые дни, вернее это был один большой день. Я впервые приехал туда с женой и сынишкой, которому было тогда три с половиной года. Родня была многочисленная, и всем было интересно посмотреть на сына Виктора и его семью. Жили мы у тети Шуры, родной сестры отца. Вместе с ней жила дочь Света, то есть моя двоюродная сестра с мужем Колей. Коля был мастер на все руки и неутомимый рационализатор. Тульская область славится своими яблоками, у моей родни весь приусадебный участок тоже был засажен яблонями, и осенью весь богатый урожай перерабатывался в яблочный сок. Чтобы ускорить и облегчить процесс Коля решил приспособить под это стиральную машину, вернее центрифугу для отжима белья. Эта штука в то время представляла собой вертикальный цилиндр с вращающимся внутри барабаном. Коля надавил яблок, положил эту массу в мешок, а мешок засунул в барабан. Первое включение показало, что не туго завязанный мешок от вибрации быстро развязывается, и  яблочная масса имеет тенденцию вылетать в окружающее пространство. Тогда Коля завязал мешок как следует и снова включил центрифугу. Начало было обнадеживающим, сок начал тонкой струйкой стекать в подставленную емкость, но через некоторое, весьма короткое время мешок лопнул, и разошедшаяся центрифуга раскидала яблочное пюре по всей комнате, да так аккуратно, что не оставила ни одного не испачканного клочка. После ремонта Коля хотел продолжить эксперименты, заявляя, что теперь он все понял, и следующая попытка будет непременно  удачной. Но жена с тещей костьми легли на эту злополучную центрифугу и заявили, что если он не угомониться, они своими руками выкинут на помойку это треклятое чудо техники, а белье выжимать будет Коля самолично своими золотыми руками.

А вот, что Коля действительно делал замечательно, так это самогон. Вернее делала его вся семья, а с моим приездом этот процесс стал непрерывным, в связи с непрекращающимся потоком гостей. Особенно мне нравилась бражка. Она была сладенькая, газированная, пить ее можно было кружками. Практически все дни протекали для меня одинаково. Утром, после вчерашнего застолья, ноги сами несли меня к большому бельевому баку, в котором вызревала очередная порция браги. Я выпивал здоровенную поллитровую кружку, в обед приходил с работы Коля, мы с ним выпивали самогоночки, причем особенно вкусно было закусывать яблоком, которое я срывал прямо с дерева, не вставая со стола, просто протягивая руку в открытое окно. Вот сейчас написал и вспомнил другую историю, произошедшую на другом конце света. Не могу удержаться, чтобы ее не поведать.

Одновременно со мной в институте учился Володя Тромпетт. Уникальнейший человек, он побил мое достижение. Мне, чтобы получить высшее образование понадобилось семь лет, а он затратил на год больше. Все свое время он посвящал студенческому театру, был талантлив невероятно. Закончив институт, он все-таки поступил в театральное Щукинское училище и, в отличие от авиационного, закончил его вовремя. Отец у него был француз, мать чувашка. Потом он женился на гимнастке Люде, у которой отец был китайцем, а мама еврейкой. А сына они записали русским. Так вот, Тромпетт ухитрился отличиться на поприще студенческих строительных отрядов, получил за это путевку на Кубу и рассказывал по возвращении, как они сидели на берегу Карибского моря, пили привезенную с собой «Столичную» и закусывали сорванными тут же апельсинами. И рассказывал он так артистично, что и сейчас мне кажется, что я находился в то время рядом с ним, до того ясно я все это вижу.

Не правда ли, картинки аналогичные, только у него апельсины, а у меня яблоки, но все равно закусь, и все равно с деревьев. А вечером приходили очередные родственники и знакомые, и прием начинался по крупному. И так почти месяц.

Когда я вернулся и на следующий день зашел в институт, я тут же наткнулся на Кайбышева. Увидев меня, он остановился и радостно заорал, - смотрите, завидуйте, вот как надо отдыхать – поправился то как, ну, молодец. А я не поправился, я опух.

В этот же день Кайбышев пригласил меня зайти к нему в кабинет, где и объявил о своем решении пригласить меня к себе в аспирантуру. Я не считал себя самой достойной кандидатурой, у того же Володи Астанина заслуг и способностей было не меньше, если не больше чем у меня, что он впоследствии и доказал, защитив вначале кандидатскую, а затем и докторскую диссертации.  Но место было одно, и Кайбышев выбрал меня. Думаю, что он тогда еще разглядел мои организаторские способности и решил вырастить из меня своего помощника.  Отказываться было глупо и я, естественно, согласился. Астанин на меня, по-моему, обиделся. Откровенно он об этом не говорил, но какая-то кошка между нами пробежала. Постепенно теплые чувства  куда-то испарились, и мы уже никогда не были даже в приятельских отношениях. Сейчас я об этом жалею. 

Аспирантура ничем интересным мне не запомнилась. Были, конечно же, запоминающиеся моменты. Например, я неделю потратил, чтобы получить пол литра безводного спирта. Это чрезвычайно трудная задача, поскольку спирт после примерно 96%, становится страшно гигроскопичным и стоит сделать его крепче, как он тут же из воздуха хватает воду, и естественно, разбавляется до прежней крепости.  Поэтому гнать его и не только гнать, а все последующие операции  производить надо без доступа воздуха. Это очень сложно, но я с этим справился. Я не мог не справится, потому, что безводный спирт мне был необходим для одного из важнейших для моей диссертации эксперимента. Но, когда я решил им воспользоваться и распечатал залитую воском пробку, то по некоторым признакам сразу же заподозрил неладное. И действительно спирт был разбавлен водой, он не насосал воду из воздуха, а именно был безжалостно разбавлен. Какая-то сволочь отлила спирт, долила туда воды и опять залила пробку воском. Как же я орал. Самым обидным для меня было то, что обычный спирт в нашей лаборатории никогда не кончался. Так нет, этой сволочи понадобился именно безводный спирт. Предполагаю для проведения дегустационного эксперимента, в надежде получить новые органолептические ощущения. Старые с обычным спиртом, видите ли, наскучили. Виновного я так и не нашел, но с тех пор никогда не оставлял полученный с таким трудом спирт в лаборатории и уносил его домой.

Помню, как мы с Иосифом летом любили ошарашивать посетителей нашей студенческой столовой. У нас с ним для  приготовления фольг для электронного микроскопа в больших количествах использовался жидкий азот. Нам его привозили в больших термосах, так называемых – дюарах, названных по фамилии изобретателя. Но однажды у меня кончился азот и, чтобы не загубить уже начавшийся эксперимент, я начал обзванивать близлежащие институты и нашел его в институте геологии, который был от нас недалеко, всего в трех кварталах. Ребята любезно согласились со мной поделиться, справедливо рассчитывая в будущем на такую же услугу с моей стороны. Я бегом до них добежал, схватил дюар за две имеющиеся у него ручки, прижал к животу и уже не спеша пошел обратно. Спешить было невозможно, он весил килограммов двадцать. Когда я пересекал нашу центральную улицу Ленина, меня остановил милиционер. Ему показались подозрительными белые султаны пара , которые довольно интенсивно вырывались из четырех диаметрально расположенных отверстий на крышке дюара. Что это? - подозрительно спросил он. Я сказал, что жидкий азот. Не положено, - сказал он, - ядовитый и может загореться. Я попросил его напрячься и вспомнить школьную программу, в которой ясно говориться о том, что воздух, который мы с ним сейчас вдыхаем, на 78% процентов состоит из азота, а что касается горючести, то из той же школьной программы известно, что  азот это нейтральный газ, поэтому гореть по определению не может. И в качестве доказательства я попросил у него спички, чтобы поднести их к шипящим султанам, и чтобы он воочию убедился в полнейшей безвредности жидкого азота. Спичек у него не было, и он меня отпустил. Назавтра, когда я возвращал, взятый взаймы дюар, я со смехом рассказал ребятам из геологического этот случай про невежественного милиционера и о том, что жалко, что у него не было спичек. Ребята молча переглянулись, один из них взял кусочек ваты, плеснул на него из дюара и поднес горящую спичку. Раздался взрыв. Он был маленьким, в соответствии с размерами ватки, но весьма впечатляющим. Оказалось, что из-за несовершенства, имеющегося в Башкирии оборудования жидкий азот в чистом виде производиться не может, и получаемая жидкость представляет собой смесь азота и кислорода, что мне и было наглядно и убедительно продемонстрировано. Как же я возблагодарил бога за то, что милиционер оказался некурящим.

Лето в Башкирии всегда жаркое, а окрошка в столовой, соответственно, теплая. И когда мы с Иосифом шли обедать, мы брали с собой жидкий азот, но не в здоровенном дюаре, а в специальном литровом термосе.  Надо было видеть реакцию окружающих, когда вылитый в окрошку азот превращался в клубы белого дыма, который не устремлялся, как обычно вверх, а медленно стекал вниз. Зрелище было очень необычное и очень эффектное. Правда, толку с него было мало. Жидкий азот, соприкасаясь с окрошкой мгновенно создавал на ее поверхности паровую подушку, через которую новые порции азота пробиться уже не могли. Чтобы серьезно ее охладить требовалось гораздо большее количество азота, чем вмещал наш небольшой термос. А он у нас был один, не бегать же постоянно за добавочными порциями. Но нам важен был внешний эффект, и его мы всегда добивались.

Остались в памяти мои полеты со стулом, когда я работал с электронным микроскопом. К тому времени у нас уже были очень хорошие японские микроскопы, которые позволяли не только рассматривать структуру металла с сумасшедшим увеличением, но и определять химический состав в любой точке изучаемого образца. Для того, чтобы электронный луч пробил образец и дал на экране изображение его внутренней структуры, этот образец должен быть необычайно тонким. Он так и называется – фольга. Но, кроме того, что фольга должна иметь микронную толщину, она должна еще быть абсолютно, стерильно чистой. Никаких окисных и других пленок. Поэтому процесс приготовления фольги, по крайней мере, в наше время, был настоящим искусством. Свои образцы я готовил следующим образом. В миниатюрную кювету наливался специально подобранный электролит и охлаждался азотом до состояния густого студня. На стенке кюветы закреплялся электрод, на который подавалось отрицательно напряжение. Тоненькая фольга бралась миниатюрным пинцетом, к которому тоненькой же проволокой было подведено положительное напряжение. Фольга пинцетом опускалась в кювету, на электроды подавалось напряжение порядка 380 вольт, и начинался процесс истончения фольги за счет ее растворения. Процесс надо было остановить тогда, когда на фольге появится малюсенькая дырочка, а напряжение нужно было варьировать так, чтобы края у дырочки были плавно пологими. Только такие тоненькие края был способен пробить электронный луч.

На практике это выглядело так. Как я не старался, каким только осторожным я не был, я обязательно касался пинцетом второго электрода, получал удар в 380 вольт, и летел в одну сторону, стул в другую, пинцет в третью. Работавшие рядом ребята меня поднимали, я очухивался, и все начинал сначала. Защищать руки какими-то изолирующими перчатками было бесполезно. Пальцы теряли чувствительность, и довести процесс до нужного результата было невозможным. От серьезных травм меня спасало то, что, несмотря на такое солидное напряжение, оно было не переменным, а постоянным, а главное из-за заморозки ток был очень маленьким. Поэтому удар я получал серьезный, но не травмирующий. Травмироваться я скорее мог при падении со стула. Но со временем я натренировался и падал вполне квалифицировано. Ребята меня называли мазохистом, но и я, и они понимали, что другого пути нет, и пока я не закончу исследования, я обречен на полеты и падения.

Но наградою мне были картины, открывающиеся в электронном микроскопе. Они были похожи на картины художников абстракционистов. Но, ни какие их творения не могли сравниться с творением природы и немножко с моим участием. Ведь, воздействуя на металлы, я менял их структуру.  Я все время удивлялся, почему дизайнеры обоев, ковровых покрытий и, особенно,  тканей не используют эти картины в своих разработках. Мне сейчас так хочется передать вам мои впечатления, но я понял, что моих писательских способностей явно не хватит, чтобы передать все разнообразие и красоту скрытого от нас мира. Поэтому просто поверьте, что наряду с решением чисто утилитарных исследовательских задач, я получал огромное эстетическое удовольствие.   Так что  будем считать, что регулярно получаемые мной электрические удары были ни чем иным, как платой за это удовольствие, этаким своеобразным входным билетом в мир прекрасного.

Аспирантское время было еще хорошо тем, что практически в любое время я мог ездить в Москву, чтобы поработать в библиотеках, в первую очередь в ГПНТБ (Государственная публичная научно техническая библиотека ) и, иногда, в Ленинке. Такая работа была просто необходима, так как в отсутствии интернета, это была единственная возможность быть в курсе всех публикуемых достижений мировой науки, особенно, в интересующей меня области. Но поездки в Москву я старался подгонять к тому моменту, когда нам с женой удавалось подкопить, какие-то деньжонки, вернее, как только у нас набиралась требуемая для насущных покупок сумма, у меня тут же возникала насущная потребность обогатить свой ум знаниями, которое выработало человечество за период с моей предыдущей поездки. Я до сих пор не понимаю, как мы вообще могли что-то накапливать. Жена получала низшую инженерную ставку – 120 рублей в месяц, моя аспирантская стипендия составляла 70 рублей, ну я еще числился на полставки младшим научным сотрудником – это еще 50 рублей. Итого наш доход на семью из трех человек составлял 240 рублей, по 80 рублей на нос. На эти деньги можно было не умереть с голоду и холоду, но накопить!? – не понимаю. Думаю, все дело в помощи родителей. Мы редко просили у них денег, а их покупки детских вещичек, да и нам иногда перепадали то свитер, то пальто, не говоря о более мелких подарках, воспринималось как нечто естественное, и у нас создавалось убеждение, что живем мы полностью на свои кровно заработанные деньги.

На командировочные в институтской бухгалтерии был, конечно, какой-то лимит, но деньги у нас скапливались не так часто, чтобы он кончился. В Москве я честно отсиживал необходимое время в библиотеке, но обязательно выкраивал время для похода по магазинам. Благо ГПНТБ располагалась на Кузнецком мосту в трех шагах от ЦУМа, да и ГУМ был в пределах пешей досягаемости. Это, да и все предшествующее и последующее, вплоть до рыночного шока, время было временем тотального дефицита. При этом нельзя сказать, что народ ходил в ватниках и валенках и питался исключительно кашей на воде. Нет, большинство людей одевалось довольно прилично, и стол был достаточно разнообразный. А когда принимали гостей, то угощали их по первому разряду, тут и буженинка, и икра, копченые колбасы, фрукты, сладости и так далее, и тому подобное. Но все это не покупалось, а доставалось. Похоже, что в торговом пространстве Советского Союза все это было, но без избытка, ровно столько, чтобы в нужный момент хватило на каждого. И лежало это все на базах, под прилавками и еще в магазинах Москвы, но в провинции в  свободной продаже ничего приличного купить было невозможно. Но все как-то крутились, через свои связи, связи своих знакомых добывали нужные вещи. Иногда выстраивались довольно сложные цепочки взаимных услуг. Бытовых примеров память не подсказывает, но зато могу привести, абсолютно адекватно иллюстрирующий взаимоотношения в те времена случай из моего аспирантства. Как-то мне позарез потребовалась супертонкая медная проволока. Она имелась на агрегатном заводе, и отдел снабжения там возглавлял мой друг Митя Эйгенсон, который часто выручал меня в подобных случаях. Но тут, как назло, он был в длительной командировке, а его зам мне объяснил, что продать не получится, но можно обменять на изоляцию. Изоляция была на другом заводе, но за нее меня попросили какие-то дефицитные трубы. Благо у папы были знакомые на металлобазе, и там с благосклонностью отнеслись к моей просьбе, но попросили помочь в весьма щекотливом деле. «Понимаете, Вы все-таки сын Виктора Федоровича, и я могу довериться, тут такое дело, ну вобщем, одной моей знакомой нужно сделать аборт, ну, естественно, приватно». Благо у меня был хороший приятель Володя Вехновский, молодой, но очень грамотный гинеколог. О его квалификации говорит, тот факт, что вся наша компания доверяла ему своих жен.

Короче, Вехновский сделал аборт, я получил трубы, за трубы дали изоляцию, а за изоляцию вожделенный провод. Так же, примерно, устраивался весь наш быт. Но, господи, до чего ж это было унизительно.

 А в Москве хоть что-то можно было купить. Правда, нужно было выстоять многочасовую очередь, но времени у меня хватало. Шмоточный маршрут у меня со временем был доведен до автоматизма. Путем проб и ошибок было установлено конечное количество торговых точек, подлежащих перманентному осмотру, а на остальные тратить времени не следует. В список входили: ГУМ, ЦУМ, Универмаг «Москва», югославский магазин «Ядран», немецкий магазин «Лейпциг» и болгарский «Ванда». В течение трех – пяти дней я ежедневно объезжал эти магазины, причем со временем я перестал осматривать имеющийся в них ассортимент, а просто смотрел, есть ли приличная очередь. Если есть, спрашивал, кто последний и шел смотреть, что дают. Если очереди не было, разворачивался и уходил. Это очень экономило время. Использовать очередь как индикатор, я додумался тогда, когда мы с женой поняли, что принадлежим к классу, так называемых, среднестатистических потребителей. Нам всегда нужно было то, что в данный момент нужно было всем. Если у нас заканчивались электрические лампочки, то они исчезали из магазинов, хотя вчера еще были. Просто в этот момент лампочки начинали требоваться всем. Можно было бы привести еще кучу примеров, но я надеюсь, вы уже поняли, что я имею в виду. А если так, то оставалось выяснить, что сейчас пользуется наибольшим спросом, и наличие очереди было для этого самым подходящим инструментом.

Очереди были большие. Мне никогда не удавалось оказываться в первых рядах, нахальничать я не умел, и выстаивать приходилось где-то часа по четыре минимум. Это было физически нелегко, но какую радость я испытывал, когда возвращался из поездки и со скромной гордостью выкладывал привезенную добычу.

Однажды в ГУМе давали югославскую обувь. Она была восхитительна. На очень высокой платформе, вся в ремешках из натуральной коричневой кожи – это был последний писк тогдашней моды. Я стоял в очереди и представлял себе восторженно – благодарную реакцию жены, и от этого предчувствия на душе у меня было радостно, только я очень боялся, что кончится нужный размер. Слава Богу не кончился, я купил две пары разных моделей, приехал домой с покупками, реакция была предсказуемой – в Уфе, точно, ни у кого ничего подобного не было. Дело было днем, жена распределила покупки по одной ей известному порядку, а вечером мы засобирались в гости. Жена была вся в обновках, а для женщины, как вы сами понимаете большей радости не существует, и перед самым выходом вознамерилась одеть те самые сногсшибательные югославские платформы. Но их нигде не было! Мы перевернули весь дом. Ну, так не бывает. Это ж не иголка какая-нибудь, туфли довольно большие, да еще в коробках. Нет, -  сказала жена, - коробки я выкинула. И с этими словами, мы уставились друг на друга, и поняли, что нам одновременно в голову пришло ужасное предположение. Дом у нас был тогда старенький, одноэтажный, жили мы в коммуналке с соседями, так что никакого мусоропровода не было, и мусор мы выносили во двор, где стоял здоровенный контейнер, который примерно раз в два дня увозили. Мы кинулись на улицу. Очень хорошо помню свои чувства  - надежды не было никакой. Я был уверен, что, как обычно, сработает мое еврейское счастье, и контейнер конечно же уже будет пустой. Какова же была наша радость, когда контейнер оказался полным. Но были два неприятных обстоятельства. Коробки выбрасывались утром, и теперь погребены под колоссальным количеством мусора, а во-вторых, кто сказал, что они там, на дне, все еще лежат. Вполне возможно, коробки привлекли чье-то внимание, и кто-то уже с удовольствием примеряет их содержимое. С такими невеселыми мыслями мы перекопали весь мусор, - можете представить себе это удовольствие, - и нашли таки наши коробки, а в них смирненько лежали плоды моих командировочных трудов, они же предмет Олиного вожделения.

Тот, кто жил в то время может представить, какое потрясение мы пережили. Думаю, и сейчас такая история не доставила бы приятных эмоций, но последствия тогда и сейчас совершенно разные. Сейчас это бы означало потерю денег, только и всего. Потому что в принципе такую же модель или что-то подобное всегда при наличии денег можно найти. Тогда же такая потеря была раз и навсегда.

Но все кончилось благополучно. И как здорово, что на этот раз жена сама выносила мусор. Иначе этот случай весьма весомо дополнил бы список моих домашних прегрешений, и был бы наглядным и вечным примером моей семейной профнепригодности и бытового разгильдяйства. А так при очередной провинности, я имел полное право, хоть и робко, но напоминать  об этом случае. Не скажу, что это помогало, но внутреннее удовлетворение я испытывал.

Московские приобретения не всегда оказывались столь удачными, как вышеописанные югославские туфли. В поисках семейного ширпотреба, я обзавелся кое-какими спекулянтскими связями, и как-то меня привели к балерине Рябинкиной. Она меня, конечно же, никогда не вспомнит, а для меня это было целое событие. Во-первых, я впервые видел в живую настоящую балерину Большого театра, а во-вторых, я до этого никогда в одном месте не видел такого количества красивых шмоток. Нет, не подумайте, что ими был завален весь дом, но обычно мне предлагали три – четыре, ну может быть пять – шесть вещей, а здесь передо мной было разложен содержимое здоровенного чемодана. Рябинкина только что вернулась из заграничных гастролей и, также, как абсолютно все, кому выпало счастье побывать в капиталистических странах, делала на этом свой маленький бизнес. Мне сразу же приглянулась женская замшевая куртка. Короткая, с накладными карманами, большими золотыми металлическими пуговицами – кнопками, красивого насыщенного темно бежевого цвета, даже в московских магазинах и думать было нечего, чтобы купить, что-либо подобное. Жена была в восторге, я как всегда в такие минуты блаженствовал, но после первой  же химчистки, эта куртка вернулась к нам со здоровенными дырами на рукавах. Ох, Рябинкиной и икалось. Это сейчас я понимаю, что она не причем, не она же делала эту куртку, а тогда, нашему разуму возмущенному требовался конкретный объект негодования, и продавец подходил на эту роль, как никто лучше. Пришлось отрезать рукава. Получилась неплохая жилетка, потом, когда сын подрос, он ее с удовольствием носил, несмотря на то, что застегивалась она на женскую сторону.

Защита моей кандидатской диссертации была назначена под самый новый год, 29 декабря 1976 года. Происходило это в Московском авиационно – технологическом институте. Располагался он тогда на углу улицы Петровки и Страстного бульвара. Недавно я проезжал мимо, и увидел, что в этом здании расположен какой-то большой магазин. Стало грустно. Жалко, что жизнь зачастую безжалостно стирает дорогие нам вехи и памятные места.

Я вечно попадаю под всякие нововведения, и на сей раз специальным циркуляром был отменен самый важный этап в защите, - это последующий банкет. Трудно представить себе большей подлянки. Это был подрыв устоев. Можно сказать, веками освященная традиция, являвшаяся краеугольным камнем взаимоотношений между защищающимся и членами ученого совета, объявлялась вне закона. Это просто не укладывалось в голове. Как я мог не поблагодарить членов ученого совета, сотрудников профильной кафедры и еще многих работников МАТИ, оказывающих мне, иногороднему, многочисленные услуги в подготовке самого процесса защиты. Это было совершенно невозможным, это было бы несмываемым нарушением негласного кодекса чести. А обманутые ожидания вышеперечисленных людей, совершенно справедливо рассчитывающих на это, вобщем-то, по большому счету, невинное вознаграждение. 

Я был не первым на нашей кафедре, кто защищался в этом ученом совете, но их опыт стал для меня бесполезным. Все они действовали по годами отработанному сценарию. Снимался не очень дорогой ресторан, накрывался единый большой стол, и вся компания после защиты туда перемещалась. Теперь же не дай бог, кто-нибудь увидит за этим столом членов ученого совета. Да, я был не совсем корректен, когда сказал, что запретили банкеты. Нет, отмечать защиту не возбранялось, только члены ученого совета не могли принимать в этом участия.

Но выход был найден. Совсем недалеко от МАТИ в пределах буквально пяти – семи минут хода располагалась гостиница «Будапешт» с одноименным рестораном.  Гостиница и сейчас существует под своим старым названием, а ресторан переименовали, кажется в «Гранд Опера».

Так вот было решено для членов ученого совета снять в гостинице номер – люкс, где мы с женой заодно и переночуем, а для остальных – родни, друзей и не членов ученого совета  накрыть стол в ресторане. Благо, это единый комплекс, и я могу свободно курсировать между двумя честными компаниями. Так и сделали. Все прошло очень хорошо. Только мне из-за того, что я пытался никого не обидеть и регулярно перемещался на лифте между пятым этажом, где размещался люкс  и первым, где сидела не привилегированная компания, пришлось принять двойную дозу спиртного. Как только я появлялся за столом, тут же следовал тост. А поскольку столов было два, то пил я непрерывно.  Утром голова болела нестерпимо. Жена сбегала за анальгином, на новый год мы остались в Москве, отпраздновали его с московскими друзьями и все. Кончился аспирантский период моей жизни.

Главный инженер

 После возвращения на короткий срок я стал ассистентом кафедры металловедения. Но к тому времени Кайбышеву уже стало тесно в кафедральных рамках, ведущиеся исследования требовали все большего финансирования, которого вузовская наука в принципе не могла обеспечить. И он задумал создать при кафедре отраслевую лабораторию. Дело в том, что постепенно все наши исследования сосредоточились на титане и алюминии, материалах представлявших наибольшую ценность для авиации. И представлялось совершенно логичным, чтобы Министерство авиационной промышленности взяло на себя финансирование наших научных разработок. Тем более ожидалось, что в самом ближайшем будущем, мы сможем начать и конкретные технологические разработки на базе своих исследований. Эта проблема решалась с помощью создания, так называемых отраслевых лабораторий при вузах. Вуз предоставлял помещения, оборудование, кадры, а заинтересованное отраслевое министерство финансирование.

Такая лаборатория была создана, получила официальное название «Отраслевая лаборатория сверхпластичности», и я был назначен ее заведующим. С этого момента я занимался не столько наукой, сколько организационными вопросами.  Очень остро стоял вопрос с помещениями. Для осуществления технологических разработок  нам требовались гидравлические пресса, а ставить их было некуда. В конце концов, руководство института разрешило сделать небольшой пристрой к торцу здания, но высоты первого этажа не хватало для установки прессов, и мы решили углубиться вниз. Делали все своими силами, Сначала вся лаборатория и студенты спецгрупп пытались выкопать яму под пресса вручную лопатами. Но потом с кем-то договорились и пригнали маленький трактор «Беларусь» с навесным ковшом. Он немного поработал и наткнулся на что-то большое и бетонное. Пришлось, как археологам, опять вручную расчищать землю и выяснилось, что мы наткнулись на здоровенную бетонную глыбу. Пытались ее расколоть, но отбойный молоток только высекал из нее искры и отскакивал как от металла. В конце концов, пригнали два крана, и они совместно, синхронно действуя, вытащили эту глыбу. Тут же встал вопрос, куда ее девать. Казалось бы, чего проще – вывезти ее к чертовой матери. Но не так-то просто, во-первых,  для ее транспортировки требовалась специальная платформа, а во-вторых, если бы мы ее где-нибудь и нашли, то было совершенно неясно, как она бы с ее габаритами смогла  проехать по узкому лабиринту между институтскими строениями. Мы с этой проблемой столкнулись позднее, когда завозили мощные, крупногабаритные пресса и все-таки ее решили. Но тогда мы уже были намного мощнее, и стимул был совершенно другой. – одно дело установить дефицитнейшие современные пресса, и совершенно другое, - избавиться от абсолютно ненужного куска бетона. В конце концов, как-то ночью тот же экскаватор вырыл рядом с глыбой здоровенную яму, где она – глыба и была благополучно похоронена. Судя по той прочности, которую набрал бетон, эта штука пролежала не один десяток лет и, подозреваю, что была также похоронена по аналогичным нашим причинам. Боюсь, что мы подбросили подлянку следующим строителям, но надеюсь, что это произойдет в то время, когда уровень технологии и оборудование позволят им справиться с этой проблемой. 

С появлением прессов нам удалось довольно быстро разработать технологию изготовления титановых лопаток для авиационных двигателей. Поскольку пресса у нас были маленькие и маломощные, то и лопатки мы выбрали самые маленькие. Компрессор авиационного двигателя представляет вал, на который надет целый каскад дисков с закрепленными на них лопатками. Диск с лопатками называется ступенью. Первые ступени имеют очень большие лопатки, иногда  длиной до полуметра, затем их размер последовательно уменьшается, и последние могут иметь длину порядка десяти сантиметров. Но и эти малютки имеют довольно сложный профиль, и при их изготовлении обычным способом КИМ (коэффициент использования металла) был очень низким. А в наши штампы мы закладывали цилиндрические заготовки и вынимали практически готовые изделия. Нам очень хотелось, чтобы эта технология была внедрена в серийное производство. И надо сказать, руководство Уфимского моторостроительного завода, производящего авиационные двигатели, наше стремление поддерживало, Но дело было новым, помимо нового оборудования требовались многочисленные согласования с конструкторами двигателей и с отраслевыми технологическими институтами, и дело подвисло. Вроде бы никто и не возражал, но и влезать в эту новую бодягу не очень-то хотелось.

Требовался какой-то толчок. А в это время Башкирию посетил министр авиационной промышленности Дементьев. И Кайбышев правдами и неправдами добился, чтобы в его программу было включено посещение нашей лаборатории. От того, какое впечатление мы на него произведем, зависело очень многое, да что там многое, - считай вся дальнейшая судьба наших разработок. И мы готовились. Рисовали плакаты, вылизывали оборудование, чистили помещения, организовывали выставку наших достижений. Но самым главным, и все это понимали, была демонстрационная штамповка титановой лопатки. Поэтому мы непрерывно штамповали, штамповали и штамповали. Необходимо было довести этот процесс до совершенства. Неудача была исключена. Но как ребята не старались,  время от времени случался брак. Самая большая проблем была  с извлечением готовой лопатки из штампа. Во время своей работы нас это не очень волновало, мы понимали,  почему это происходит, нужна лишь небольшая доработка штампа, при внедрении на заводе все это будет учтено, и проблем не будет. Но министр на нас свалился неожиданно, и времени на доработку  не было.

Я предложил Кайбышеву пойти на невинную хитрость, - положить в штамп уже готовую лопатку и съимитировать процесс штамповки. Ребята уже потренировались и говорят, что это возможно. Дело в том, что штамп у нас нагревается до очень высокой температуры, которая должна в процессе штамповки постоянно поддерживаться (такой процесс называется изотермической штамповкой) и поэтому закрыт жаропрочным кожухом. Наблюдающему видно только как штамповщик закладывает в прорезь в кожухе заготовку и как потом вынимает готовую деталь. Кайбышев вначале возражал, говорил, что если подлог раскроется, то его репутации придет конец. Но я его убедил, сказав,  что всю ответственность беру на себя, и в случае провала, он ничего не знал. Это чисто моя самодеятельность. А вероятность неудачи в этом случае неизмеримо меньше, чем в случае настоящей штамповки.

 На том и порешили. Теперь трудность была одна, поскольку гравюра штампа была уже занята готовой деталью неясно было, где в тесном пространстве штампа разместить заготовку. Я уже не помню как, но и эту задачу наши инженеры решили. 

И вот настал знаменательный день. В небольшое помещение нашего штамповочного участка вошел министр в сопровождении первого секретаря обкома партии, своих заместителей, директора моторостроительного завода, нашего ректора и еще кучи незнакомых мне людей. Я никогда до этого не видел воочию такого скопления важных персон. Кайбышев рассказал о наших научных и технологических достижениях и пригласил всех гостей убедиться в практической их ценности на примере изотермической штамповки в условиях сверхпластичности титановой лопатки авиационного двигателя.  Все прошло как по маслу. Только рубашка у меня была вся мокрая. У Кайбышева я думаю тоже. Министру все очень понравилось, он тут же отдал соответствующие распоряжения, и дело резко сдвинулось с мертвой точки.

Началась тесная работа с заводом, на нас посыпались заказы с других производств, и очень скоро мы ощутили, что рамки отраслевой лаборатории стали для нас слишком тесными. Кайбышев вообще задумал создать научно – исследовательский институт сверхпластичности, но довольно быстро убедился, что на том этапе это была непосильная задача. А вот создать Специальное конструкторско – технологическое бюро двойного (Минвузу и МАПу) подчинения было вполне по силам. И закипела работа. Какое-то время мы с ним практически не вылезали из Москвы. Нас прогнали по всем кругам бюрократического ада, но мы выдержали, и СКТБ было создано.

Это был уже совсем другой уровень. Мы теперь были прописаны, как подразделение Министерства авиационной промышленности и стояли уже на прямом его обеспечении.  Это касалось и заработной платы, которая существенно подросла (я, например, теперь вместо 250-ти рублей стал получать 450, хотя бы ради этого стоило бороться), и поставок оборудования, как научного, так и технологического, и снабжения материалами, да и многого еще, чего Минвуз при всем своем желании не мог нам дать. Но самое главное, Минавиапром выделил нам деньги на строительство собственного здания. Но деньги это не главное. Это сейчас строй - не хочу, были бы деньги, да земельный участок, а тогда любое строительство получало разрешение в Госплане СССР, и без такого разрешения вам не продали бы ни мешка цемента и ни одного кирпича. Минавиапром и это пробил. Нам удалось разместить здание между существующими корпусами института таким образом, что оно посредством короткого перехода соединилось с нашими старыми площадями, и получился удобный единый комплекс.

Работы было невпроворот. Я здорово уставал, и, хоть, усталость эта была приятной, домой я не шел, а плелся. Жил я тогда в самом центре города, куда попал в результате многочисленных разменов и переездов. Мой дом располагался в 15 – 20 минутах ходьбы от СКТБ, и я всегда на работу и с работы шел пешком. К счастью где-то на полпути в цокольном этаже ресторана «Уфа», располагалась рюмочная. Были тогда такие благословенные заведения. Я обязательно туда заходил, выпивал по настроению 50 или 100 грамм водочки с обязательной закуской (без бутерброда в рюмочной спиртное не продавали) и шел дальше. Как же это было здорово придумано. Мужской организм после тяжелой работы просто требует расслабления. Обычный путь для этого лежит в магазин, - бутылка водки, собутыльники, нехватка, добавка, и невинное желание просто немножко расслабиться нередко приводило к банальному запою. А рюмочная давала требуемый эффект расслабления и никакого запоя. Тем более, что современная наука доказала, что употребление в день 100 граммов водки для мужчин не только не вредно, а к тому же полезно. Я, видимо, интуитивно это чувствовал и ежедневно после работы укреплял свое здоровье, которое мне было крайне необходимо в тот период становления.

  Одновременно, правда, на приличном расстоянии от института, мы построили и оснастили мощную производственную базу необходимую для изготовления крупногабаритных штампов. Оснастились, - легко сказать. В Минавиапроме существовало специальное управление, занимающееся распределением всевозможного необходимого для производств оборудования.  В первую очередь они обеспечивали заводы, а свои научно – исследовательские подразделения и нас,  в том числе, снабжали по остаточному принципу.

Я один там бы ничего не сделал. Но был в Минавиапрме, вернее в его Главном техническом управлении чудесный человек Пширков Владилен Филиппович. Главному техническому управлению подчинялись все авиационные научно – исследовательские учреждения. Пширков возглавлял научно – технический отдел. Должность не ахти какая, но в силу своих человеческих качеств и незаурядного ума, его авторитет был неизмеримо выше его должности, в чем за многолетнее наше сотрудничество я не раз убеждался. У него были две любимые присказки: «ну, что ж, попробуем от этой дохлой свиньи отрезать кусок буженины» и «а это не так глупо, как кажется на первый взгляд». Я их у него перенял, и постоянно пользуюсь до сих пор. Пширков довольно часто приезжал к нам в СКТБ, был в курсе всех наших дел, и у нас с ним сложились не просто хорошие, а настоящие дружеские отношения.  Помощь его была неоценимой.  За его широкой спиной (это я так, фигурально выражаюсь, на самом деле он был довольно субтильного телосложения) я чувствовал себя совершенно спокойно.  СКТБ всегда имел приличный фонд заработной платы, необходимый объем финансирования, дефицитное оборудование, а что еще надо было для счастья. Да ничего, и, поэтому, время то было, во многом и в основном благодаря Владилену Филипповичу Пширкову действительно счастливым. 

Но его мощная поддержка не избавляла меня от бесконечного хождения по минавипромовским коридорам. Кстати, широким и прямым, в отличие от коридоров Министерства автомобильной промышленности, куда меня как-то занесло. Конкретную причину я не помню, автомобили, видимо, выбивал, а вот коридоры запомнил очень хорошо. Они все были зигзагообразные. Меня это очень удивило, но потом мне объяснили, что  это здание построили еще до революции специально под фешенебельный бордель. И коридоры специально устроили таким образом, чтобы посетители не видели друг друга или, по крайней мере, свести такую возможность к минимуму. Не знаю, правда ли это, но объяснение, согласитесь, логичное. Смущают меня только размеры борделя. Это здание, выстроенное четырехугольником, расположенное почти напротив «Детского Мира» и рядом с тогдашним КГБ, занимает целый квартал, и этажей в нем не меньше четырех, а может и больше, сейчас и не помню, не многовато ли для борделя. Хотя может у меня масштабности мышления не хватает.

Не было месяца, чтобы я не приезжал в Москву, а иногда и по несколько раз. Поездки были довольно мучительными, потому что передвигался я тогда исключительно поездом. Самолетом было намного быстрее, но этот вид транспорта был для меня исключен.

Перед самой защитой кандидатской диссертации я полетел в Саратовский НИИ. Билетов на самолет не было, и я попросил своего хорошего друга Славу Дубровского помочь с билетом. Слава сразу после института поступил на службу в КГБ, к тому времени занимал уже какой-то пост, и ему не составило труда втиснуть меня в самолет. А дальше произошло вот что. Сначала я расскажу свои ощущения, а потом, что случилось. Полет прошел совершено буднично, самолет пошел на снижение, в иллюминатор я видел приближающуюся землю, вот-вот будет посадка, и вдруг – удар, самолет резко наклонился вперед, раздался какой-то скрежет, и самолет, практически мгновенно остановился. С той поры я всегда пристегиваюсь ремнем и обязательно его подтягиваю. Нас всех кинуло вперед, и те, кто не был пристегнут, вылетели из своих кресел и буквально по головам полетели вперед. Не все конечно, но парочка, это точно. Мне и этого хватило. Почти одновременно с этим из кабины вышел пилот и стал говорить что-то успокаивающее. Не успел он договорить, как снова открылась дверь пилотской кабины, и оттуда стал выскакивать экипаж. Одновременно из кабины повалил дым, и запахло горящей пластмассой. Вслед за этим в кабине стали видны языки пламени. Все повскакали со своих мест и ринулись к выходу. Самолет был небольшой – АН-24, и дверь у него располагается в самом конце у хвоста. К счастью ее от удара не заклинило. Люди вели себя по-разному. Большинство спрессовалось в проходе и медленно продвигалось к выходу, некоторые с дикими глазами рвались на свободу, перелезая  через спинки сидений. Вобщем, все как в жизни, только в ускоренном темпе. Едучий дым очень быстро заполнял салон, становилось нечем дышать, и я уже всерьез опасался задохнуться. Удивительно, никто, в том числе и я, не вспомнили про запасные выходы, все видели впереди спасительную дверь и думали только о том, как к ней пробраться. До сих пор в ушах стоит крик обезумевшей матери. Ее с младенцем посадили на лучшее переднее сиденье, и теперь они оказались  в наихудшем положении. Чтобы спасти ребенка она отдала его, и пассажиры из рук в руки передали его над головами на выход. Ребенок явно был спасен, но мать все равно билась в истерике. И я ее понимаю. Она была одна из самых близких к огню. Наконец подошла моя очередь. Лестницы не было, земля была необычно далеко, все прыгали, и я прыгнул. Картина была из фильма катастроф. Наш самолет стоял со сломанным передним шасси, уткнувшись в землю носом, и над этим носом стоял ужасающих размеров столб огня. Дело было ночью, и это делало картину еще более красочной и страшной. Первой моей реакцией было бежать скорее и подальше. Я очень хорош знал устройство самолетов, баки с топливом располагались в крыльях, и, судя по интенсивности пожара, рвануть они могли в любой момент.

И я очень горжусь, что себя пересилил. Когда я прыгнул, какой- то мужчина подхватил меня и не дал упасть, так он помогал всем. Я его заменил и помогал спрыгивающим, пока меня не подменил кто-то другой. Честно говоря, я испытал большое облегчение и с сознанием выполненного долга отбежал на безопасное расстояние. Слава Богу, спаслись все. Очень быстро приехали пожарные машины, но они даже не пытались погасить пламя, и правильно делали, когда горит алюминий, водой его не затушишь. Пожарные из всех стволов поливали крылья, чтобы не дать взорваться топливным бакам. Через иллюминаторы хорошо было видно, как пламя уже во всю бушевало в салоне, и я с содроганием прикидывал за каким из них я только что мирно посапывал. Пассажиры сгрудились в отдалении и беспомощно ждали, когда, наконец-то ими займутся. Надо отдать должное работникам аэропорта. Пока пожарные поливали крылья, они выкидывали из самолета багаж пассажиров. Благо у АН-24 багажное отделение располагается в самом хвосте и пламя до него еще не добралось.

Вдруг какая-то женщина опрометью кинулась к горящему самолету, схватила багаж и обратно. За ней другая, третья. Ни один мужик не побежал. Женщины, все-таки, как-то по-другому устроены. Ни строжайшие приказы остановиться, ни осознание реальнейшей опасности не могло остановить их решимости спасти собственное барахло.

Я не знаю, чем там кончилось. Мой портфельчик был при мне, Саратов был моей конечной целью, так что пересадка мне была не нужна, и я ушел с летного поля. В этой суматохе моего ухода никто не заметил. Потом, уже в Уфе я выяснил, что наш первый пилот только что вышел с отпуска и его, в нарушение существующих правил, отправили в рейс без положенных в этом случае, та как называемых, провозных. То есть, он должен был обязательно совершить тренировочный полет, чтобы восстановить летные навыки.  Этого сделано не было, и пилот приземлился чуть – чуть не долетев до взлетной полосы, но, мало того, первое касание он совершил передней стойкой, которая налетев на выступающий над землей край взлетной полосы, немедленно подломилась. Дальше все понятно. Самолет носом пробороздил полосу, алюминий обшивки от чудовищного трения загорелся, и дальше вы все знаете.

На этом, вобщем-то, инцидент закончился, но имел забавное продолжение. Когда я еще шел по летному полю, подумал, что весть о сгоревшем самолете быстро дойдет до Уфы, и надо побыстрее сообщить, что со мною все в порядке. Сотовых телефонов тогда и в помине не было, и я прямо из здания аэропорта дал жене телеграмму – «Долетел нормально, целую». Потом, когда я уже вернулся обратно, выяснилось, что на следующий вечер жена зашла к Дубровским, просто так, в гости и между делом со смехом поведала, - мой-то, ненормальный, вечно уезжает, так по полмесяца от него весточки не дождешься, а тут, на пару дней улетел и телеграмму прислал, что нормально долетел. Бурная реакция Славы была совершенно не адекватной этой банальной новости. Дело в том, что Слава по линии своего ведомства еще утром получил известие о Саратовском происшествии. Более того, ему сообщили, что среди спасшихся пассажиров Родионов отсутствует. Слава поднял на ноги своих Саратовских коллег, но к тому времени они еще ничего не выяснили. И Слава боялся сказать об этом моей жене. А тут она с моей телеграммой. Слава потом говорил, что у него камень с души свалился.

Эта поездка не прошла для меня даром. Когда я в следующий раз полетел в Москву, меня уже на взлете охватил дикий, животный страх. Перелет превратился в пытку. Я, правда, с этим не сразу смирился, пытался бороться, и еще несколько раз летал на самолете, каждый раз надеясь, что предыдущий страх был последним.  Но тщетно. Каждый раз повторялось одно и то же – все тело покрывалось мокрой испариной, руки судорожно вцеплялись в подлокотники, и все мое существо замирало в ежесекундном ожидании катастрофы. Во мне одновременно жили два существа. Одно пыталось оперировать разумными доводами, - миллионы людей летают самолетами, вот и рядом с тобой в эту секунду в своих креслах сидит больше сотни людей, наверняка побаиваются, но держат себя в руках. Ты -то чего распустился? Ты же сам раньше летал, и никаких проблем не было. Ведь ничего не изменилось, самолеты те же, пилоты те же, риски те же, только ты позволил своему страху вылезти наружу и занять доминирующее положение. Неужели ты не можешь загнать его обратно? И иногда эти доводы срабатывали. Это случалось тогда, когда самолет долго не менял режим своего полета. Но стоило чуть-чуть накрениться или появиться новому звуку в уже устоявшемся гуле, как другое, мохнато-дремучее существо заставляло меня опять вцепляться в подлокотники и обливаться липким противным потом.

Все было бесполезно, и я перестал летать. Позднее я, все-таки, переборол страх и возобновил полеты, но случилось это через много лет. Кстати в один из первых возобновившихся полетов у меня опять случилась неприятность, и опять в Саратове.

Кайбышев каким- то образом добился, чтобы нас заслушали в ЦК КПСС. Это было невероятно. Такой чести не удостаивались гораздо более заслуженные, чем мы коллективы. Заслушивание членами ЦК какой-либо проблемы могло вывести разработки на совершенно другой уровень внимания и, соответственно, финансирования. Но факт есть факт. День заслушивания был назначен. Кайбышев безвыездно торчал в Москве, а меня попросил подготовить плакаты и привезти экспонаты для демонстрации достижений в практической технологии. Мы к тому времени наработали достаточно много. Наряду с лопатками, а они уже стали намного больше, той первой, показанной министру Дементьеву, мы уже делали крупногабаритные титановые диски и много других деталей, как для авиации, так и для космической промышленности. Упакованные в ящики детали по объему и весу явно не годились для обычной гражданской авиации, и мы договорились воспользоваться транспортным самолетом моторостроительного завода. Назавтра был назначен доклад в ЦК, и я днем раньше вместе с экспонатами прибыл на заводской аэродром.

Приехал я с целой командой, которая загрузила ящики в АН - 26, грузовой вариант того же АН-24. А дальше я летел уже один, места в заводском самолете были жестко лимитированы. Неладное я заподозрил еще перед стартом. Пока мы грузились, летчики как-то подозрительно крутились у одного из двигателей. Их явно что-то беспокоило. Наконец пришел кто-то из механиков, видимо из авторитетов, ему поставили стремянку, он ухом приложился к корпусу двигателя и приказал покачивать лопасть пропеллера. Внутри что-то явно щелкало. Специалист внимательно слушал, думал, потом спустился со стремянки, что-то сказал летчикам, те засобирались, и мы, немногочисленные пассажиры, поняли, что полет состоится. Стук в двигателе беспокоил, но летчики не дураки, - думал я, что им жить не хочется? Раз решили лететь, значит все в порядке. Внутри салона, а вернее фюзеляжа, так как кресел вообще не было, а были жесткие скамейки вдоль бортов, стоял здоровенный ящик.  Оказалось, что по пути в Москву надо будет сделать посадку в Саратове и выгрузить там изготовленный на заводе авиационный двигатель. Это удлиняло поездку, но я не волновался, доклад завтра, а сегодня я по-всякому успею. 

Все шло хорошо, приземлились в Саратове, выгрузили двигатель и снова взлетели. Я сидел на скамейке боком и поглядывал в окно. И вдруг на моих глазах сплошной круг, образованный лопастями правого  двигателя, того самого, который еще на земле постукивал, распался на отдельные лопасти, те явно начали замедлять ход и остановились. Вышел летчик и объяснил, что у двигателя скорее всего рассыпался подшипник и его заклинило. Но волноваться не стоит, мы и на одном двигателе дотянем до Саратова, куда нам, естественно, придется вернуться, благо мы от него не успели далеко улететь. Я спросил, когда мы улетим из Саратова.  Летчик сказал, что надеется через месяц, если привезут новый двигатель.

Вы можете представить мое состояние – завтра доклад, а я один с кучей тяжеленных ящиков в незнакомом городе. Но немножко попаниковав, я включил свои организаторские способности и с честью вышел из положения, доставив груз на поезде, правда, лишь на следующее утро. Но ничего, мы все равно успели, доклад прошел хорошо. Правда, для СКТБ больших последствий он не имел, зато здорово помог Кайбышеву, когда вскоре он стал пробивать создание академического института сверхпластичности. 

Саратов для меня вообще был каким-то бермудским треугольником. Именно в Саратове я еще намного раньше с тремя моими сокурсниками отстал от поезда, когда нас везли на армейские сборы, необходимые для получения офицерского звания после окончания института.

Отныне, после саратовского происшествия, любая моя командировка в Москву автоматически продлялась на двое суток, так как поезд до столицы нашей родины шел двадцать восемь часов. Я как-то прикинул, что за пять лет, на которые я забыл, что такое самолет, я провел в поездах примерно целый год. Вы представляете себе, что это такое, - целый год прожить в поезде. Я понимаю, что это не очень корректно, по этой логике можно сказать, что каждый среднестатистический житель за свою жизнь примерно 250 дней живет в туалете. Но в туалете вы, как правило, находитесь наедине с самим собой, а поезд, - это калейдоскоп впечатлений. Нескончаемая вереница лиц, задушевные откровенные разговоры, пьяное панибратство и беспричинная вражда, уютная тишина и оголтелая какофония, - все это спрессовалось  в моей памяти в какую то размытую картину. Но несколько эпизодов в памяти осталось.

Хорошо помню, как меня обворовали, деньги взяли, а бумажник с документами выкинули в тамбуре, И на том спасибо.

Помню, вскоре после рождения второго сына, Алеши, я зашел в купе с надеждой отоспаться и сутки отдохнуть от бессонных горластых ночей. До самой отправки поезда я в купе был один и лелеял надежду, что попутчиков у меня не будет (так иногда бывало), и никто не помешает мне отоспаться. А теперь представьте мое разочарование, когда уже после того, как поезд тронулся, в купе зашла женщина, держа на руках спеленатого младенца. Оказалось мальчик, как и у меня, и даже возраст точно такой же, девять месяцев. Я внутренне взвыл, но делать было нечего. Мои отцовские навыки здорово помогли этой женщине. Не мог же я равнодушно смотреть, как она мучается в этой непривычной, тесной обстановке. Я и подмывал мальчонку, когда он обкакивался, и пеленал, и подкармливал из бутылочки, пока его мама подремывала. Вобщем, не только не отдохнул, но и занятие не сменил. Мне вообще на детей везет. Когда я летаю в эконом-классе, рядом со мной или на соседних сидениях, обязательно окажется маленький ребенок и, обязательно, шебутной и горластый.

Однажды мне выпало ехать в командировку  в последний день, когда еще в поезде можно было пить. На следующий день вступал в силу антиалкогольный закон. Я, честно говоря, об этом забыл, о том, что в поездах теперь пить будет запрещено. Но на станции в городе Белебее в мое двухместное купе ввалился крупный шумный мужчина с двумя баулами, и, едва поздоровавшись, начал метать из них бутылки со спиртом и закуску. Он был начальником снабжения какой-то организации, и, по-моему, специально поехал поездом, чтобы в последний, как все тогда считали, раз , как следует набраться в уютной вагонной обстановке. Отказать ему в компании было невозможно, да я и не собирался сопротивляться. Смущало только то, что у меня с собой ничего не было, но я этот недостаток восполнял, бегая почти на каждой остановке за пивом и коньячком. Казалось бы, взял бы сразу побольше, и не бегал бы, так ведь каждый раз думалось, что хватит. Последнее, что я помню, это то, что в нашем двухместном купе сидит человек двенадцать мужиков, пьют и во все горло костерят родную коммунистическую партию, во главе с ее Генеральным секретарем Горбачевым, поднявших руку на святое и пошедших на этот раз против собственного народа.

В Минавиапром я всегда приезжал с фирменным башкирским подарком. Не знаю, что сейчас везут из Башкирии, когда надо что-нибудь пробить, деньги, наверное, а тогда все возили мед. Знаменитый башкирский мед. Как и все остальное, мед купить было нельзя, он доставался. Достать его можно было в стеклянных банках, в деревянных бочонках, в самых изысканных случаях этот бочонок держал вырезанный из дерева медведь, а специально для командировочных существовал мед в металлических банках. В точно таких же банках тогда продавался растворимый кофе. Я набивал портфель этими банками и разносил их нужным людям. Львиная доля доставалась тем, от кого зависело выделение фондов на оборудование. Процедура была отработана до автоматизма. Я заходил в кабинет,  сидящий за столом человек выдвигал один из ящиков этого стола, и туда перекочевывало содержимое моего портфеля. Как правило, не все, только положенная часть, доля зависела от значимости одариваемого. Я все время удивлялся, куда они девают этот мед. То количество, которое я привозил , ни одна семья съесть не могла. Наверное, этими банками они тоже решали какие-то свои проблемы.

С помощью Пширкова, меда и, смею надеяться, своего личного обаяния мне удалось первоклассно оснастить производственную базу СКТБ.

Но Москва снабжала не только СКТБ, а еще и мою семью. Шмоточный маршрут (сейчас бы сказали – шопинг-тур), разработанный мной еще в аспирантские времена, продолжал исправно функционировать. Но к нему добавился тур продовольственный. В Уфе были большие проблемы с мясом. Когда уже было невмоготу, жена в кулинарии в отделе полуфабрикатов покупала котлеты, под струей воды смывала обильную панировку, обнажая непонятно из чего сделанную начинку, добавляла туда лук, специи и делала из них потрясающие тефтели в томатном соусе. А когда уже совсем нечего было есть, покупалась ливерная колбаса за 40 копеек килограмм. Сейчас под ливером понимается, в основном, печень, сердце, легкие, а тогда совершенно непонятно из чего она делалась, но, уверяю вас, все вышеперечисленные ингредиенты в ней точно отсутствовали. Этот ливер обжаривался на сковородке с невероятным количеством лука, опять же со спасительными специями и томатным соусом. Исправленный таким образом ливер употреблялся в нашей семье исключительно с макаронами, и это блюдо, в какой-то степени, являлось нашим ноу-хау, которым мы, правда, охотно делились с приятелями.

С собой в Москву я обязательно брал рюкзак, предназначенный для транспортировки мяса. Долгое время я с этим рюкзаком обходил не менее пяти магазинов, так как в одни руки полагалось не более двух килограммов мяса. Но впоследствии мой добрый друг Казачков познакомил меня с мясником, и задача моя не просто упростилась, проблема просто исчезла. Я приезжал в Москву, звонил мяснику, и в назначенное время забирал оговоренное количество мяса, иногда удавалось обговаривать и качество.

Но, если проблема добычи была разрешена, то проблема доставки была моей постоянной головной болью. Зимой основной способ заключался в том, чтобы успеть захватить место в ящиках под полом вагона. В коридорах вагонов на полу под непременными ковровыми дорожками были крышки, наподобие тех, что прикрывают подпол в деревенских домах, а под ними полости. Не знаю, какое у них было изначальное назначение, но зимой они использовались исключительно для сохранности перевозимых продуктов. Если ящики уже были захвачены более расторопными попутчиками, то делалась попытка разместить  драгоценный груз в холодильнике вагона – ресторана. Иногда это удавалось. Если же нет, то оставалось последнее, -  пересыпать мясо чесноком и завернуть его в пропитанную уксусом тряпку. Для этой цели у меня всегда на всякий случай был в запасе чеснок, уксус и чистая тряпка. Летом же оставался только вагон – ресторан, но в это жаркое время года попасть в заветный холодильник удавалось очень редко, желающих было не меньше, чем зимой, а ящики в коридорах уже были бесполезными. Поэтому, как правило, использовался чесночно – уксусный вариант. Мясо при такой суточной выдержке имело соответствующий запах, но сохраняло свежесть и имело совсем недурной вкус и даже, если хотите, некоторую пикантность. 

Сейчас в магазинах есть все. Я даже искренне не понимаю, куда деваются все эти горы товаров, которыми завалены супермаркеты и торговые центры. Ну, никакого населения не хватит, что бы все это потребить. Но, приобретя все это изобилие, мы потеряли чувство настоящей радости от приобретения. То жалкое удовлетворение, которое мы испытываем сейчас от удачной покупки, не идет ни в какое сравнение с тем восторгом, который доставлял потом и кровью добытый дефицит.

Я не знаю, чем  удивить моих внуков. Из разных стран мы с женой и их родители привозим им чудесную одежду, умопомрачительные игрушки. Им они, конечно же, нравятся, они говорят нам спасибо, на какое-то, обычно на весьма короткое, время эти вещицы занимают приоритетное положение в их иерархии ценностей, но не более того. Их реакция не является даже бледной тенью того восторга наших детей, когда им привозили что-то из того, о чем они слышали, но даже не мечтали поиметь или попробовать. Кто-нибудь из современных детей может испытать восторг от пустой банки из под кока-колы?.  Когда моя жена была в туристической поездке в Болгарии, рядом с ними жили туристы из бывшей ГДР, и они выбрасывали пустые банки из под кока-колы, а наши их подбирали и привозили своим детям, как доказательство существования другого материального мира, к которому они, дети, могут таким образом прикоснуться. И эти пустые банки принимались с такой благодарностью, и так надолго становились предметом гордости для их обладателей, что сейчас такое и представить невозможно. Я имею в виду не банки, а детские чувства. И не только детские. А наше чувство умиления от той бурной и искренней реакции от наших подарков. Оно тоже превратилось в жалкое подобие того всепоглощающего чувства.

В 1980 году я попал в Москву во время олимпиады. Вообще-то, Москва на время олимпиады была закрыта. Чтобы в нее попасть, нужно было получить специальное разрешение. Поэтому поезд, в котором я ехал, был почти пустой. А Москву такой пустой я никогда раньше не видел, и, надеюсь, никогда уже не увижу. Поскольку никакая власть, кроме тоталитарной, не сможет выдворить из города всех иногородних, бомжей, проституток и прочих неблагонадежных элементов. На сами олимпийские игры я даже не пытался попасть, поэтому, как всегда, занимался работой и закупками.  В ГУМе и ЦУМе не было очередей!!!.  И там все было. Ну, конечно не все, но ассортимент был серьезно расширен. В Уфе в то время ходил анекдот, - человек во время олимпиады зашел в магазин купить обои. Ассортимент был потрясающий, глаза разбегались. Но продавцы получили строжайшую инструкцию, все это изобилие сохранить на все время олимпиады, поэтому местным ничего не продавать, но ни в коем случае не отказывать. Поэтому на просьбу покупателя продать ему обои, продавец вежливо поинтересовался, какого качества бумага его интересует, потом выяснялся рисунок и способ его нанесения, производители и установленное у них оборудование. Так продолжалось довольно долго, пока стоящий рядом человек не произнес, - мужик, ты че не понял? Я у них хотел туалетную бумагу купить, так я из дома и унитаз приносил, и ж..у показывал, б-е-с-п-о-л-е-з-н-о!

Так вот я хочу сказать, что анекдот этот является гнусной клеветой завистливых провинциалов. Я, по крайней мере, покупал все, что хотел и при этом ничего не показывал. Но совершенно меня поразило и врезалось в память появление на улицах Москвы очень красивых передвижных тележек, на которых были установлены автоматы для продажи кока-колы и совершенно не виданного мной доселе напитка под названием «Фанта». Напитки разливались в красивые стаканчики, кока-кола в коричневые, а фанта в оранжевые. Один только внешний вид всего этого: - никелированные изящные тележки, заморская техника, те же красивые разовые стаканчики, представлял разительный контраст с нашими привычными поилками. Облупленные, покрашенные ядовитой синей масляной краской неуклюжие тележки, на них устанавливались стеклянные цилиндры, откуда на глазок продавщица наливала сироп и разбавляла его газированной водой. Тележки всегда устанавливались в тех местах, где можно было подвести воду, чтобы мыть граненные стеклянные стаканы, о разовых мы тогда и не слышали. Я уже не говорю о содержимом.

Кока кола мне не очень понравилась. Вернее понравилось, но нечто подобное продавалось у нас под названием «Байкал», и поэтому вкусовые ощущения не были для меня разительно новыми. А вот фанта меня поразила. Она и цветом и, особенно, вкусом не имела ничего общего с продаваемой у нас апельсиновой газировкой. Вкуснотища была невероятная. Я не пропускал ни одной, попадающейся на пути, тележки, и, несмотря на то, что удовольствие было не дешевым, стаканчик стоил двадцать копеек, тогда как обычная газировка продавалась всего за три, я всегда выпивал по две порции.  К счастью я потом обнаружил, что и кока-колу, и фанту можно было купить в стеклянных бутылках. Все оставшиеся деньги были истрачены на эти бутылки, я забил ими почти весь чемодан и всю долгую дорогу домой предвкушал реакцию моих мальчиков.

Вот сейчас я и подошел к тому, ради чего я пустился в эти воспоминания. Кока-кола и Фанта были не только привезенными папой вкусными подарками, они были абсолютно недостижимы. Дети знали об их существовании из рассказов, из зарубежных фильмов, даже имели наглядное подтверждение их существования в виде, привезенных мамой пустых алюминиевых банок, но все это было в каком-то другом фантастическом мире. Я повторяюсь, но я, действительно, не могу придумать, в нашем открытом , как говорят сейчас, глобальном мире, что может быть аналогом тех банальных сейчас фанты и кока-колы. Дети ее не пили, они позволяли себе ежедневные маленькие глоточки, чтобы растянуть это восхитительное удовольствие как можно дольше. Они угощали такими же глоточками избранных друзей, и пользовались за это мгновенно возросшим авторитетом у сверстников. Примерно так же было с жевательными резинками, которые иногда мне удавалось купить в Москве у спекулянтов.

Конечно же, я не хочу, чтобы вернулось то время. И очень хорошо, что в магазинах сейчас все есть. И я воспринимаю потерю тех восторженных чувств по поводу добычи, зачастую казавшимся не достижимым, дефицита, как плату за обретенное рыночное изобилие. За все в этом мире надо платить. Банально, но неотвратимо.

Пширков, приезжая к нам в СКТБ, всегда брал с собой кого-нибудь из ведущих специалистов авиационных научно – исследовательских институтов. Мы показывали им наши наработки, обсуждали технологические проблемы отрасли, намечали области совместных исследований. Чтобы стать спутником Пширкова мало было быть классным специалистом в своей области, нужно было быть при этом хорошим человеком. У него нюх был на таких людей. Часть из приезжающих просто стали моими друзьями, а с остальными сложились приятельские и плодотворные рабочие отношения.

Большинство таких визитов приходилось на лето. У Уфимского авиационного института была своя база отдыха на Павловском водохранилище. Удивительно красивое место. Как-то мы на катере плыли по водохранилищу, представляющему горную долину, залитую в свое время водой, и один из гостей, только что вернувшийся из-за рубежа, восторженно воскликнул глядя на изумрудные склоны, - ну, чистая Шотландия. Другие бывалые, сравнивали те места с Швейцарией. Я так пока и не побывал ни в Швейцарии, ни в Шотландии, но когда я о них думаю, в памяти тут же возникают красоты Павловского водохранилища. База располагалась в живописном месте, была неплохо по тем временам оснащена, и поэтому неудивительно, что Пширков, как впрочем и остальные высокие гости, старался совместить полезное с приятным и выкроить один, два дня, а иногда удавалось и побольше для активного отдыха. Именно активного, потому что добирались мы до Павловки, как правило, на моторных лодках. И занимал такой путь часов двадцать в одну сторону. Правда, обратно чаще всего возвращались на машинах, времени не оставалось на долгое путешествие, да, честно говоря, и сил уже не было. Вспоминается выражение современного сатирика Аркадия Арканова - «Отдыхаю я хорошо, только очень устаю».

Мой друг Эдик Эпштейн ко всем своим достоинствам занимался еще и водным туризмом, поэтому с моторными лодками у нас проблем не было. Обычно шли двумя лодками. Река Уфимка, по которой мы поднимались вверх по течению, была довольно узкой, извилистой и с множеством песчаных отмелей. Эдик всегда брал с собой кучу запасных частей, особенно шпонок для винта. Но когда в компанию попадал Глеб Прокофьев, количество запасных шпонок удваивалось. Глеб был неугомонным человеком. Идти в качестве простого пассажира для него было совершенно не приемлемо. Поэтому он с самого начала одевал подаренную Эдиком тельняшку, садился за руль, врубал самую высокую скорость, и никакие увещевания на него не действовали. В результате, редкая мель оставалась без его внимания. Чаще всего дно лодки над мелью проходило, но винт ее задевал, шпонка летела, приходилось останавливаться и терять силы и время на ее замену. Все на Глеба орали, особенно Эдик, он и так орать был горазд, а здесь повод самый настоящий, -  Глеб же только сшибать шпонки умел, а менять-то их Эдику приходилось. Пширков грозился уволить его к чертовой матери, Глеб искренне каялся, зарекался и так до следующей мели. Но всерьез сердиться на него было невозможно. Представляете себе Карлсона, невысокого, грузного бесконечно добродушного, с крупным улыбающимся лицом. Мне он всегда казался похожим на артиста Каневского,  играющего майора Томина, в знаменитом в свое время сериале «Следствие ведут знатоки». У него была короткая мощная шея, и он не умел ей вертеть. Когда ему нужно было повернуться, он разворачивался всем телом, а поскольку оставаться в неподвижности он не мог ни минуты, он все время топтался на месте, разворачивая свое туловище то в одну, то в другую сторону.

Выпить он мог немеренно. Мне, лично, такие мастера больше не попадались. Когда он приезжал, мы удваивали наши обычные алкогольные запасы, но все равно, как правило. не хватало. Но удивительное дело, он никогда не был пьяным. То есть, я никогда не видел у него обычных признаков чрезмерного охмеления – шатающейся походки, заплетающегося языка, неадекватной реакции. Он только еще больше добрел и производил еще больше шума. Когда же он чувствовал, что перебрал, причем замечал это только он сам, он незаметно где-нибудь пристраивался и засыпал. Буквально через пару часов он вставал и присоединялся, как ни в чем не бывало, к честной компании.

Утром он вставал раньше всех и начинал всех лечить. Помню, как-то мы с Пширковым заснули в одной комнате, и ни свет, ни заря к нам ввалился Глеб с бутылкой водки,  с граненным стаканом и здоровенным соленым огурцом. В соответствии с субординацией первым его пациентом стал Владилен Филиппович. А он, надо сказать, в силу своей субтильности, даже где-то тщедушности сложения особенно тяжело переносил последствия наших гулянок. Но все равно очень любил это дело. Глеб его разбудил и стал настойчиво предлагать опохмелиться. У Пширкова не было сил пошевелиться, а то бы он его точно убил. Он только мычал и вяло одной рукой отмахивался, а Глеб заботливо бубнил, - ну, Владик, ну, выпей, лучше же будет, и подносил ему полный стакан. Так няни терпеливо уговаривают раскапризничавшихся малышей.  Владик, не открывая глаз, отбивался, водка расплескивалась, Глеб доливал, почему- то он считал, что стакан должен быть обязательно полным и продолжал настаивать на необходимости лечения.

Убедившись в бесполезности своих увещеваний, он временно переключился на меня. У меня голова трещала отчаянно, но представить себе, что я сейчас могу выпить хоть глоток этой гадости, было свыше моих сил. Удивительно, как одна и та же жидкость вечером кажется вкуснющей и желанной в неограниченных количествах, а утром просто вызывает отвращение. Но, если Пширков просто элементарно, даже если бы захотел, не мог поднять голову, то у меня сил было побольше и, после долгих уговоров, Глеб меня все-таки заставил подлечиться. Все-таки соленый огурец ни с чем не сравнимая закуска, если бы не он, черта с два во мне бы удержался практически насильно влитый стакан. В конце концов, Пширков тоже сдался, и Глеб с сознанием честно выполненного долга удалился лечить остальных вчерашних собутыльников.

К тому же он великолепно пел. У него был низкий, граничащий с басом красивый баритон. Особенно ему удавались романсы, и мы постоянно просили его спеть «Гори, гори моя звезда», и Глеб никогда не отказывался. Не удивительно, что с таким характером и талантами он всегда был душой компании, и пользовался постоянным и непреходящим вниманием представительниц прекрасного пола, чем с удовольствием и злоупотреблял. Тем не менее, когда мы с ним познакомились, он не был женат.

 Но впоследствии он все-таки женился. Его избранницу звали, кажется, Галя. Она работала в каком-то институте в химической лаборатории. Когда я в первый раз пришел к ним домой, Глеб первым делом повел меня на лоджию. Там стоял обыкновенный оцинкованный бак, в котором женщины тогда кипятили белье. С заговорческим видом Глеб открыл крышку этого бака и горделиво посмотрел на меня. Бак под завязку был наполнен какой-то прозрачной жидкостью. Оказалось это спирт. Каждый раз, когда кончался квартал, руководство Галиной лаборатории просило сотрудников разобрать по домам оставшийся спирт, так как, если инвентаризация выявит его недоиспользование, то в следующем квартале фонды на спирт будут урезаны.

Можете представить Глебову радость. Меня до сих пор терзают смутные сомнения, что выбор Глеба был обусловлен в немалой степени фактором наличия этого неучтенного спирта.  Затем он подошел к  бару и спросил, что я предпочитаю в это вечернее время суток. Я воспринял вопрос, как чисто риторический. Пили мы только крепкое, а в этой категории нам тогда доступны были только два напитка – водка и отечественный коньяк. Но бар Глеба под завязку был забит бутылками с домашними настойками того самого дармового спирта. Там было все, - и клюквенная, и брусничная, и смородиновая, и на разных травах. Я стоял, как Буриданов осел и, в конце концов, принял соломоново решение. Мы все запасы бара переместили на кухонный стол и принялись за неторопливую дегустацию. После нескольких проб я напал на бутылку, в котором спирт настаивался на чесноке и перце. Эта штука мне так понравилась,- ее можно было пить без закуски, во рту оставался приятный вкус чесночного сала, что я попросил Глеба убрать все остальное и на много лет подсел на эту чесночную. Правда, сам я делать ленился, но Глеб регулярно привозил мне это изделие, благо, что наезжал он довольно часто.

А потом Глеб умер. Случилось это уже в нашей новейшей истории, когда нас всех повырывало из наших устоев, раскидало по разным местам, и мы с Глебом практически перестали встречаться. Я и о смерти его узнал задним числом. И было-то ему всего где-то за пятьдесят с небольшим. Думаю, что этот преждевременный уход во многом был обусловлен его невероятной стойкостью к алкоголю. Все внутренние органы, обеспечивающие своему владельцу комфортное состояние, независимо от количества выпитого, честно отработали положенное время, и именно, благодаря своей фантастической работоспособности досрочно исчерпали свой ресурс. А наши, сачки, работая ни шатко, ни валко, оставляя нас на утро с головной болью и противной немощью,  поскрипывают себе и дотягивают нас до каждому положенного срока.

Я очень радовался, когда к нашему путешествию присоединялся Арик. Вообще-то он для всех был Ариан Петрович Световидов, а для меня в силу наших дружеских отношений, просто Арик. Он в одном из авиационных институтов возглавлял отдел сварки, и был в своей области непререкаемым авторитетом. Ни один самолет, ни один авиационный двигатель не мог быть запущен в серийное производство, пока не пройдет его квалифицированную экспертизу. В Москве на Ленинском проспекте стоит громадный памятник Гагарину. Очень высокий цилиндрический постамент, на нем фигура Гагарина в полный рост с откинутыми руками, вся устремленная в небо. Все это сооружение сделано из титана. Памятник изготавливался по частям и сваривался на месте. Cварка титана вообще очень сложное дело, а при таких габаритах и в неприспособленных условиях это уже превращается в искусство. Так вот, вся технология изготовления памятника и ее практическое воплощение были осуществлены под руководством Световидова.

Арик был еще и очень хорошим волейболистом. Он в свое время играл за сборную России. Ко времени нашего знакомства с большим спортом он уже завязал, но все свободное время старался проводить на тренировках и товарищеских играх. Когда я приезжал в Москву, он часто назначал мне встречу на какой-нибудь волейбольной площадке. Мне всегда было приятно смотреть на его игру, поэтому мне было совсем не в тягость дожидаться, когда он освободится. А после этого мы непременно ехали к нему домой и его жена, так же, как и у меня, Оля устраивала нам хлебосольное застолье.

У Световидовых не были приняты кухонные посиделки, и мы всегда сидели в большой комнате за круглым столом, который всегда был отлично сервирован. И сами хозяева всегда отлично выглядели. Высокие, красивые, всегда тщательно и со вкусом одетые, в моем представлении именно так должны были выглядеть настоящие аристократы. У них был красивый, очень вальяжный кот. И пока мы сидели за столом, у него было свое занятие. В свое время Арик утеплял балконную дверь, а тогда не было современных европакетов, и каждый обходился подручными средствами. Арик для этой цели использовал тонко нарезанные полоски поролона. Неиспользованные остатки скатал в довольно объемный клубок, который так и остался лежать у балконной двери. Кот несколько раз за вечер подходил к этому клубку, обхватывал его передними лапами и совершал характерные движения, откровенно  имитирующие  интимные отношения. У меня одно время был пуделек, так он постоянно проделывал подобное с моими ногами.

 Мы, наблюдая за ним, добродушно посмеивались, понимая, что живя в многоквартирном доме на пятом этаже ему ничего другого, как правило, не остается. Но это проявление вечного инстинкта было не единственным, и среди них были не такие безобидные, и кот, в конце концов, был кастрирован. Я в очередной раз приехал как раз, то ли на следующий день после этой операции, то ли чуть позже, но как раз тогда, когда кот уже оправился от причиненного ему неудобства. Мы, как всегда, сидели за круглым столом и видели, как кот привычно отправился к поролоновому клубку, обхватил его и…. недоуменно застыл. В его глазах явно читалась напряженная работа мысли – что-то я же с этим клубком делал. Кот постоял, постоял, медленно слез с клубка и задумчиво удалился. Мы посмеялись, но как-то грустно. Все-таки жалко его было.

Для меня этот случай остался, как аналогия многих жизненных ситуаций. Например, когда я сейчас подхожу к пианино, я себя чувствую тем самым котом на поролоне. В юности я закончил музыкальную школу и мне прочили неплохое будущее. Но в будущем я все реже и реже садился за клавиши, и настал момент, когда мозги и руки совсем потеряли былые навыки и теперь, подходя к пианино, я про себя думаю, - что-то же я с ним когда-то делал. Думаю, что достаточно много людей, особенно на склоне лет, иногда находятся в подобных ситуациях и приведенный пример с котом может быть поможет им добродушно над собой посмеяться.

Через Пширкова я познакомился с еще одним человеком. Наше общение было довольно коротким, приезжал он всего один раз, я даже имя его не помню. А запомнился он мне по двум обстоятельствам. Во-первых, размякши душой все на той же Павловке, он как-то продемонстрировал мне кучу удостоверений, в которых везде была его фотография и фамилия, но выданы они были самыми разными, но весьма значимыми учреждениями. Всех не запомнил, но точно в этом списке были журналистское удостоверение, милицейское, причем на нем он был сфотографирован в форме, удостоверение сотрудника КГБ  и какое-то еще удостверение, гласящее, что его обладатель и его машина не подлежат досмотру на дороге. Я такое удостоверение видел только у моего друга Славы Дубровского и дико ему завидовал за то, что он мог пропустить пару рюмок и свободно после этого сесть за руль. Славка молодец, он всегда знал меру и никогда не злоупотреблял своей возможностью, но мы-то, простые смертные, не могли себе и капли позволить.

Я так и не понял, кем, на самом деле работал, мой новый знакомый, но пообщавшись с ним, ничуть не удивился такому обилию удостоверений. Этот человек был невероятно контактен. Вокруг него распространялась фантастическая аура доброжелательности и доверия. Именно такими качествами должны обладать великие авантюристы. Если бы он захотел, он наверняка мог бы стать современным Казановой. Но он не был авантюристом. Я потом в Москве был у него на работе, - солидное учреждение, солидный кабинет солидного человека. Видимо, он свое обаяние употреблял для вполне безобидного коллекционирования нужных в жизни удостоверений, помогающих ему избегать мелких житейских неудобств. По крайней мере, я так думаю.

А во-вторых, он, в благодарность за мое гостеприимство, обещал мне сделать очень редкий подарок – водку «Кремлевскую». Я о такой даже не слышал. В то время в свободной продаже было всего несколько сортов водки. Постараюсь вспомнить: «Московская», «Столичная», «Сибирская», «Пшеничная», «Русская», «Экстра». Была еще «Посольская», но ее уже надо было доставать. Может быть, я что-нибудь и забыл, но поверьте не очень много, и добавление к этому списку еще нескольких наименований ничего не изменит в общем представлении, особенно по сравнению с нынешними временами. Я где-то прочитал, что современный ассортимент отечественных водок уже зашкаливает за пять тысяч наименований. А водка «Кремлевская» по его словам делалась исключительно для ограниченного круга высокопоставленных членов Политбюро, ЦК партии и членов правительства и имела совершенно необыкновенный вкус и соответствующее качество.

Я очень хотел приобщиться к этому высокопоставленному кругу, хотя бы по этому параметру и, естественно, разово. Поэтому, бывая в Москве, я непременно ему звонил, и сообщал о своем прибытии. Но у него никак не получалось раздобыть эту редкостную водку. И, наконец, он мне честно признался, что его связи на сей раз никак не срабатывают, и вместо «Кремлевской» он дарит мне другую водку, тоже изготавливаемую только для правительства. Водка называлась «Лимонная» и на этикетке у ней был изображен, соответственно, лимон. Я о такой водке тоже ничего не знал, поблагодарил и быстро смирился с потерей «Кремлевской», которую я так никогда и не видел, не знаю, существовала ли она самом деле.

Привез я эту «Лимонную» домой, поставил в сервант и оставил до ближайшего торжественного случая. Не пить же такую редкость на рядовой, обычной попойке. А в это время жена затеяла ремонт. Она затеяла, а исполнять-то мне. По-моему, она вообще уехала на курсы повышения квалификации. Я потихоньку ковырялся, а когда подошла очередь клеить обои, пригласил на помощь Эдика Эпштейна. Начали со спальни. Эдик все делал обстоятельно и поэтому принес с собой какой-то грузик, к которому привязал бечевку, и с помощью этого нехитрого приспособления определялась вертикаль для поклейки обоев. Вобщем-то, все обои желательно клеить строго вертикально, а в нашем случае это было жизненно необходимо, потому, что выбранные для спальни обои имели ярко выраженные вертикальные полосы. Клеили неспешно, аккуратно, скрашивая работу дружеской беседой. Я рассказал Эдику о недавней командировке и своем приобретении. Показал ему бутылку, и мы решили попробовать. Отпили по чуть-чуть и обалдели. До чего же хороша она нам показалась. Вкус был очень мягким, насыщенно лимонным, закуска совершенно не требовалась. Мы продолжали работать, но время от времени прикладывались к вкуснющей бутылке и не заметили, как она опустела. А бутылка, между прочим была литровой. Надо же удивлялись мы, сколько выпили, и ни в одном глазу.

 Мы доклеили спальню, не забывая каждую полосу обоев выверять с помощью Эдикиного грузика, и с сознанием выполненного долга улеглись спать. Поскольку из спальни все было вынесено, легли мы в большой комнате на диване. Эдик у стенки, я с краю. А жили мы тогда в двухкомнатной хрущевке. Люди моего поколения, да и помладше хорошо знают типичную планировку. Маленький коридор, из которого попадаешь в совмещенную ванную и в, так называемую, большую комнату, из которой, в свою очередь, одна дверь вела в крохотную кухню, а другая в малую комнату, которая практически у всех была спальней.

Наш диван стоял строго напротив двери, ведущей в спальню, и когда  утром, еще находясь в горизонтальном положении, я открыл глаза, увиденная картинка в открытом дверном проеме меня слегка насторожила. Я сел. Было полное ощущение, что у меня кружится голова. Дверной проем словно рамкой окаймлял видимый мне кусок обоев на противоположной стене спальни. Дверной проем был явно вертикальным, но полосы на стене располагались к нему где-то под углом 20 градусов. Они были просто косыми. Такой наклон невозможно было объяснить аберрацией зрения после вчерашних возлияний. Да и ложились мы абсолютно трезвыми. Мы с Эдиком до сих пор недоумеваем, как так могло получиться. Вывод, конечно, напрашивается сам собой, - ясно, что сначала окосели мы, а потом и обои. Но, все равно, непонятно, как можно, используя вертикальный отвес, закосить обои до такой степени   и ничего не заметить. Пришлось обдирать все обои, покупать другие и делать все по новой. 

Так бездарно и без пользы для дела, а я бы даже сказал со вредом для него, была употреблена редкостная для нас бутылка «Лимонной». Она через несколько лет появилась в продаже, но по нашему общему с Эдиком мнению, ее тусклые вкус и запах ни в какое сравнение не шли со вкусо-ароматическими прелестями той, чуть ли не украденной у правительства.

Директор

 По мере укрепления СКТБ нарастал наш авторитет в научном мире. Кайбышев давно защитил докторскую диссертацию, его труды были признаны мировым сообществом, что подтверждалось постоянными публикациями в международных научных журналах и приглашениями на международные научные конференции. Ему уже становилось тесно в рамках СКТБ. И он с присущей ему энергией взялся за организацию научно –исследовательского института сверхпластичности в составе Российской академии наук. При этом СКТБ «Тантал» оставался действующей организацией, формально никакого отношения не имеющей к новому академическому институту, так как оно находилось в сложном, но понятном и отработанном подчинении Минавиапрому и Минвузу, и вписать туда еще и Академию наук при существующих тогда порядках не представлялось возможным. Единственное, на что мог рассчитывать новый институт, это на научные кадры «Тантала». Академия наук должна была предоставить здание (или построить новое, что и произошло) и оснастить его необходимым оборудованием.

Как всегда в таких случаях, Кайбышев привлек меня к этой работе, и мы с ним практически переселились в Москву. Благо в СКТБ у меня был боевой заместитель, на которого я мог полностью положиться - Володя Латыш. Он учился на параллельном со мной курсе, только он по специальности «Обработка давлением», а я в спецгруппе. Когда мы совместно с кафедрой обработки давлением стали отрабатывать технологию сверхпластичности, он показал себя очень грамотным специалистом и хорошим организатором. Когда мы пригласили его к себе в СКТБ, он сразу согласился,  и я никогда об этом не пожалел. Он – не знаю. Внешне у нас сохранились добрые отношения, когда я редко, но бываю в Уфе, мы обязательно встречаемся, но я представляю, сколько ему пришлось хлебнуть, особенно, когда я ушел, практически оставив наш корабль в полузатопленном состоянии. Но об этом дальше.

С созданием академического института Кайбышев должен был  его возглавить, а я в этом случае становился директором СКТБ или его заместителем по науке в институте. Меня устраивало и то, и другое, и мы с бешенной энергией пробивали многочисленные и мощные бюрократические укрепления. Препятствия на пути создания нового академического института не шли ни в какое сравнение с препятствиями, стоявшими перед нами в период создания СКТБ. Подозреваю, что это обусловлено намного большим соперничеством внутри научного академического сообщества по сравнению с любым отраслевым. Отраслевая наука обслуживает конкретные интересы отрасли, обеспечивая выполнение поставленных перед отраслью задач в конкретные и, как правило, минимальные сроки. Тут не до серьезной свары, не найдешь компромисса, не договоришься – всем мало не покажется.

Другое - фундаментальная наука, спешка ей противопоказана. Закону нельзя приказать открыться. К нему нужно терпеливо приближаться. Все это понимают и, поэтому, основное предназначение академии это углубление фундаментальных знаний, на что выделяются соответствующие и не малые бюджетные средства. А поскольку сроков исполнения быть не может, то и контроль над расходованием этих средств во многом символический. И поэтому к этому пирогу примазывается куча функционеров. В любом деле гении редки, и чаще всего они являются одиночками, и только в науке на одного гения приходятся сотни посредственностей, которые ревностно охраняют свою долю финансового пирога. А создание нового института тогда неизбежно вело к его какому-то, но уменьшению, и поэтому функционеры от науки яростно сопротивлялись.  Нет, они ничего не имели против сверхпластичности и лично Кайбышева, точно так же они встречали любой другой проект, поэтому эту крепость брали единицы. И мы с Кайбышевым оказались в их числе. Когда я говорю мы, я имею слаженную совместную работу, но я ясно отдаю себе отчет, что моя роль в создании института, в отличие от СКТБ, несоизмерима мала. На мне была, в основном, техническая работа, а основной ударной силой, интеллектом и мозгом нашего предприятия был Кайбышев.

Создание академического института являлось очень большой победой. Кайбышеву оно открывало прямой путь в академики, а всем нам намного большие возможности научного и карьерного роста. Но лично мне это не принесло ничего хорошего. Более того, именно в этот момент кончился розовый период моей жизни, и я столкнулся с тем, с чем менее удачливые люди сталкиваются обычно гораздо раньше. Образно говоря, мою прежнюю жизнь можно сравнить с автомобилем, а наступившую с моторной лодкой.  И тот, и другая имеют двигатели и расходуют топливо для своего передвижения. Но, автомобиль,  разогнавшись, всегда может включить нейтральную передачу и передохнуть. Даже, забравшись в гору, и истратив на это кучу топлива, он на спуске этого топлива практически не потребляет, и еще долго может катиться по инерции.  А моторная лодка, сбросив газ, мгновенно останавливается. Она идет на постоянном сопротивлении, и окружающая среда не дает ей никакой возможности передохнуть. Так вот, тогда я пересел на моторную лодку и до сих пор мне не удается с нее сойти.

Сотрудники СКТБ, занимавшиеся чистой наукой перешли в штат института, а технологи и конструкторы остались. Я в институт не стремился, к тому времени мне уже гораздо ближе были практические разработки, и справедливо, как мне казалось, готовился занять, освободившееся при уходе Кайбышева, кресло директора. Но здесь меня ждал первый  удар. В это время произошла смена руководства Уфимского моторостроительного завода, и Кайбышев пригласил возглавить СКТБ его бывшего директора Дьяконова Владислава Дмитриевича. Дьяконов был героем социалистического труда, в силу прежней должности обладал большими связями и имел солидный вес в тогдашнем «истеблишменте». Нет, Кайбышев не делал это за моей спиной. Наоборот, он со мной советовался, взвешивал все за и против, при этом, конечно же, мои заслуги не могли перевесить регалии Дьяконова, и внешне даже это выглядело, как совместное решение. Но, честно говоря, мне было очень обидно. Я воспринимал СКТБ, как собственное дитя. Если Кайбышев был отцом, то я матерью, или наоборот. И отдать его в чужие руки для меня было очень тяжело. И уйти в институт заместителем Кайбышева по науке, как планировалось ранее, при таком раскладе было бы неправильным. Дьяконов при всем его громадном производственном опыте никогда не работал в нашем СКТБ, и было совершенно логичным помочь ему, хотя бы на первом этапе, войти в курс нового для него дела.

Тем более, что к тому времени уже несколько наших сотрудников под руководством Кайбышева защитили докторские диссертации, и кадровый голод при выборе заместителя ему не грозил. Потянулись серые будни. Я оставался главным инженером СКТБ, но уже не чувствовал себя правой рукой Кайбышева, ряд решений принимался вообще без моего участия, а я никак не мог смириться с ролью рядового участника. Просто я никогда им не был, и, чтобы научиться им быть, требовалось время и желание, а последнего у меня не было.

Кайбышев все больше от меня отдалялся. Он строил высокое 9-ти этажное здание своего института, решал многочисленные организационные и кадровые вопросы, распутывал клубки околонаучных интриг и сам же их создавал. Он окружал себя все новыми людьми, перетасовывал ближайшее окружение, приближал одних и отдалял других, то есть делал все, что делают все, успешно шагающие по карьерной лестнице. Времени на СКТБ у него не хватало, Дьяконов принимал зачастую на мой взгляд, неверные решения, я часто спорил и, в конце концов, оказался в оппозиции. Вобщем-то банальная история. И сейчас при начинании крупного дела, компаньоны, как правило, работают душа в душу пока не достигают поставленной цели. А потом начинаются разновидения, разногласия, и кому-то из партнеров приходится уходить. В нашем случае выбора не было, не Кайбышеву же уходить. И после очередной размолвки, нервы не выдержали, и я написал заявление об уходе.

Нельзя сказать, что это решение было совсем уж неожиданным. В последнее время я все чаще задумывался о дальнейшей судьбе, и такой выход из ситуации тоже приходил мне в голову. Но как-то больше гипотетически, по крайней мере, запасного аэродрома я не готовил. И когда я совершенно неожиданно для себя и, тем более, по собственному желанию вылетел с работы, приземлиться мне было негде.

Состояние было странное. Никогда до этого я не испытывал ничего подобного. Я сидел дома, и это не было заслуженным отдыхом, и непривычное вынужденное безделье вводило меня в состояние депрессивной меланхолии. Слава Богу, с женой мне повезло. Она с пониманием отнеслась к этой ситуации и. как могла, пыталась поднять мне настроение. Надо сказать, что в мирной жизни она далеко не всегда была белой и пушистой. Бывало, по самому безобидному, как мне казалось, поводу, у нас разгорались нешуточные баталии, мы всерьез могли обидеться друг на друга, иногда неделями не разговаривали. Но, в то первое серьезное испытание, и в последующем, когда ситуации были намного серьезнее, я и разорялся, и судился, и под уголовным преследованием находился, никогда от нее я не услышал упреков. И за это я ей бесконечно благодарен.

Когда Пширков узнал, что я остался без работы, он принял самое деятельное участие в моем трудоустройстве. Я получил приглашение сразу от двух ведущих авиационных научно – исследовательских институтов. Это были очень хорошие предложения. Там я мог бы работать по специальности, по той же самой тематике,  к тому времени и там уже занимались сверхпластичностью металлов. Но проблема заключалась в том, что эти институты располагались в Москве, а жилье получить в Москве в то время было практически невозможно. Нашу трехкомнатную квартиру мы в лучшем случае могли обменять только на однокомнатную, но к таким жертвам моя семья тогда была не готова. Мои друзья все-таки предприняли безнадежные попытки решить мою жилищную проблему. У меня даже сохранились копии писем, которые зам. Министра Минавиапрома писал в разные московские инстанции по поводу внеоочередного выделения жилья высококвалифицированному специалисту. Естественно, ничего не получилось. Я был очень благодарен моим друзьям, но вопрос моего трудоустройства по прежнему висел в воздухе, и я по прежнему не понимал, что же мне делать.

И в этот момент душевной сумятицы, - в Уфе мне делать нечего, а с Москвой не получается, - мне неожиданно позвонил ректор Уфимского авиационного института Рыфат Рахматуллич Мавлютов. Он сказал, что слышал о моем уходе из СКТБ, и если у меня нет твердых планов по дальнейшей работе, то не мог ли я уделить ему внимания и переговорить на эту тему. Именно так, не он мне, а я ему уделю внимание. В этом был весь Мавлютов. Удивительно, откуда у выходца из простой крестьянской семьи столько такта и мудрости. Я на своей должности довольно часто с ним сталкивался. Все-таки мы находились на территории его института и в своей научной и хозяйственной деятельности были переплетены сотнями взаимосвязанных нитей. Мне приходилось наблюдать его в разных ипостасях, и в роли добродушного хозяина, и в роли непреклонного деспота и терпеливого учителя, но никогда я не видел его разбушевавшимся или барски пренебрежительным к подчиненным. В тридцать пять лет он стал ректором института, приняв на свое попечение два небольших здания, а к моменту его звонка, за двадцать пять лет работы он построил целый квартал институтских зданий и к тому же настоящий студенческий городок.

Принял меня Рыфат Рахматуллич как всегда радушно, расспросил о жизни, тактично поинтересовался о причинах ухода из СКТБ, посочувствовал моим разногласиям с бывшим руководителем, у него самого к тому времени были натянутые отношения с Кайбышевым, и предложил мне должность ученого секретаря научно–исследовательского сектора. А в то время финансирование института состояло из двух частей, - учебный процесс и часть науки финансировалась из бюджета, а, так называемые НИОКР – научно-исследовательские опытно-конструкторские работы за счет договоров с различными предприятиями. Работы, проводимые в рамках НИОКР,  координировал НИС – научно-исследовательский сектор. Существовали даже термины – НИСовские договора, НИСовская наука. НИС в авиационном институте был довольно крупной организацией, в его рамках проводились научные конференции, семинары, подготовка защиты кандидатских и докторских диссертаций и масса более мелких мероприятий. Настал момент, когда для руководства этой деятельностью, было принято решение ввести должность научного секретаря, на которую меня Мавлютов и пригласил. 

Я согласился, тем более, что оклад на этой должности был такой же, как у главного инженера СКТБ, - 450 рублей, очень приличные деньги по тем временам. Пусть мои коллеги по авиационному институту на меня не обижаются, но такой синекуры я в своей жизни не имел, ни до, ни после. В НИСе была хорошо поставлена организационная работа, в мое подчинение поступили старые опытные кадры, они сами прекрасно знали, что им делать, я только подписывал, разработанные ими планы, председательствовал на мероприятиях и представительствовал на совещаниях. По сравнению с моей прежней деятельностью это был просто отдых. Поработав немного, я вообще засомневался в нужности такой должности, уверяю вас, что и без ученого секретаря эта хорошо отлаженная машина великолепно бы работала. Я уже потом много позже пришел к выводу, что эта должность была придумана специально для меня, и мое приглашение было предусмотрительным ходом в далеко идущих планах хитрого и мудрого лиса.  Он испытывал большой дискомфорт от общения с властолюбивым и самоуверенным Кайбышевым, постоянно пытавшимся дистанцировать СКТБ от института, при этом пользуясь его территорией и кадрами. Наверняка у Мавлютова были свои стратегические планы в этом противостоянии. И, хотя будущность в тот момент была совершенно туманной, он, на всякий случай, решил иметь при себе оппозиционно настроенного человека, что бы в нужный момент ввести его в игру при благоприятных обстоятельствах.  И он оказался прав. В последующем, когда я стал директором СКТБ, у нас сохранились прекрасные отношения, и совместное существование не доставляло никому никаких неудобств.

Так это или не так, но делать мне, по большому счету, было нечего. Но просто просиживать штаны моя деятельная натура не могла, да и в институте никто не требовал моего постоянного присутствия, и я затеял колоссальный ремонт своей квартиры. К этому вопросу я подошел обстоятельно. Чтобы понять мои дальнейшие действия надо знать обстановку тех лет. Магазинов строительных материалов в том виде, в котором они существуют сейчас тогда не было. Их не было ни в каком виде. Существовали магазины хозяйственных товаров, но там для нормального ремонта не было ничего, ни обоев, ни линолеума, вернее обои и линолеум были, но в таком ассортименте, что лучше бы их не было, ни деревянных материалов, ни приличной сантехники. Вобщем ,назовите любой требуемый для ремонта материал приличного качества – его не было. Не было и бытового строительного инструмента.

Поэтому я решил всю основную отделку изготовить из дерева, доски и бруски я мог достать, потолки будут навесные из ДВП, его я тоже знал, где взять, обои привезу из Москвы. Инструментом обеспечили оставшиеся в СКТБ товарищи. Для обработки необрезных досок, их шлифовки и полировки пришлось одну комнату из трех переоборудовать в мастерскую. Там был установлен здоровенный верстак, посреди комнаты стоял универсальный деревообрабатывающий станок с дисковой пилой и цилиндрическим рубанком, а остальная часть комнаты была завалена приобретенными досками.

Когда я начинал, я был уверен, что справлюсь за несколько месяцев, поэтому жена и разрешила мне устроить все это безобразие.  И ни она, ни я, не могли предположить, что вся эта бодяга затянется на долгие годы.

Раньше я никогда серьезно не занимался рукотворчеством. Мои навыки в этой области ограничивались заколачиванием гвоздей, побелкой потолка и наклеиванием обоев. Для моих же задумок требовался высококвалифицированный труд, и я принялся за освоение новых навыков, благо времени у меня было навалом. Работать с деревом оказалось легче, чем я думал, и, довольно скоро, я уже вполне квалифицированно выполнял основные операции. Первым делом я изготовил подвесные потолки и украсил их отполированными деревянными планками, а в детской комнате по всему потолку пустил сетку из проморенного бруса. Идею я позаимствовал из какого-то, бог весть, как ко мне попавшего импортного журнала. Написал про импортный журнал, и вспомнилась другая интересная история, немало меня озадачившая.

Как-то раз, приехав в очередной раз в Москву, я, как всегда, в первую очередь зашел к Пширкову. Он со мной непривычно холодно поздоровался, пригласил сесть, направил мне в лицо свою настольную лампу и прокурорским голосом спросил, - кто Вы, мистер Родионов, или как Вас там? Я повернулся и поглядел по сторонам, сидящие за другими столами товарищи тоже смотрели на меня холодно – подозрительно и осуждающе покачивали головами. Что же, Вы товарищ, скрываете свое истинное лицо, - продолжал Пширков и протянул мне глянцевый, по виду импортный журнал. Журнал действительно оказался американский, он был посвящен электронике, и на одной из страниц была размещена моя крупная фотография. Я держал в руках какой-то калькулятор и явно его рекламировал. Я ничего не понимал, в голове быстро прокручивались ситуации, в которых меня кто-то мог снять в такой позиции. Глупость какая-то несусветная. Ну, что, скажете, -  продолжал допрашивать прокурор. Я тупо молчал и продолжал рассматривать фотографию. Когда первый шок прошел, я заметил, что у человека в журнале ямочка на подбородке была не такой глубокой, как у меня, и глаза мне показались более темными. Все остальное было потрясающе похоже на меня. Ребята расхохотались и начали надо мной уже шутливо подтрунивать. Потом сошлись на том, что мой отец точно с кем-то тесно пообщался при встрече на Эльбе. Мы еще посмеялись, я выпросил у Пширкова журнал, потом долго показывал его родным, друзьям и знакомым и все поражались потрясающему сходству. Правда, папа так и не признался в своей причастности, утверждая, что до Эльбы он не дошел, и в это время был в Венгрии. Я долго хранил журнал, но потом в многочисленных наших переездах он потерялся. Но я знаю, что где-то в Америке живет человек, как две капли похожий на меня. И, иногда думаю, может у каждого человека есть на земле двойник, только не каждому удается узнать об этом из импортного журнала.

Успехи, достигнутые мной в деревообработке, вскружили мне голову, и я принял роковое решение – самостоятельно сделать кухонный гарнитур и всю кухню художественно обшить полированными и мореными деревянными дощечками. Удивительно, как моя практичная и трезвомыслящая жена клюнула на эту приманку. Хочется верить, что она поверила в мои способности, а может быть, смирившись с ремонтным бардаком, просто махнула рукой и пустила все на самотек. Я. опять-таки, в каком-то журнале подсмотрел югославский гарнитур и стал делать его копию. Для этого я приобрел ДСП, где-то правдами и неправдами достал шпон, раздобыл латексный клей, из Москвы привез навесные, или как там они называются, специальные петли для дверок и надолго увяз, как муха в меду в этой, казавшейся не очень сложной работе. Самое большое время уходило на наклейку шпона. Приобретенный мной шпон представлял узкие неровные полосы, их нужно было очень ровно обрезать по краям, а затем тщательно стыковать, подгоняя при этом текстуру разных кусков так, что бы при склейке они представляли бы единый рисунок. Потом в совершенно не приспособленных условиях надо было приклеить шпон так, чтобы он не отслаивался, для этой цели я приспособил утюг, но брака у меня при этой операции было намного больше, чем удачных изделий. Забегая вперед, и больше не возвращаясь к этой теме, скажу, что гарнитур я все-таки сделал, и он получился красивый и ладный, почти как тот югославский в журнале, и был тогда, и остается до сих пор предметом моей гордости. Ничего, даже близко подобного, я уже никогда не делал.

Пока я возился со своим гарнитуром, в стране во всю шла перестройка. Началась она с плюрализма мнений, продолжилась кооперативами, и дошло, наконец, до выборов директоров трудовыми коллективами. Так сказать, наглядная демонстрация демократии в действии. Большей дури, чем выборы директоров, придумать трудно, но для меня эта дурь оказалась спасительной. На самом деле эта процедура была не обязательной, но я не знаю ни одного трудового коллектива, который бы отказался от практической реализации полученных прав.

 Дошла очередь и до СКТБ «Тантал». Ко мне пришла делегация бывших сослуживцев и предложила поучаствовать в выборах, обещая поддержку коллектива. Приход ко мне, по существу, означал бунт на корабле. Казалось бы, директор на месте, -  заслуженный человек, научный руководитель, - без пяти минут академик, зарплата идет, разработки, худо бедно внедряются, чего еще не хватает советскому человеку для счастья. А не хватало многого. СКТБ и созданный академический институт были формально объединены в единый научно-технологический комплекс, в котором явно привилегированное положение занимал институт. У них и здание больше и лучше, и работа не пыльная, и Кайбышев там безвылазно торчит, нас практически забросил. Эти чувства, конечно же,  не безосновательные, были, тем не менее, похожи  на элементарную ревность. К тому же методы руководства Дьяконова, наработанные им в период управления многотысячным чисто производственным коллективом, плохо воспринимались свободолюбивым, компактным содружеством творческих людей. Да и у Кайбышева все больше проявлялись диктаторские замашки, что тоже не способствовало его авторитету. Короче сложилась ситуация, когда верхи хотели оставить все как есть, а низы уже не хотели, но поскольку власть была отдана низам, то выборы были назначены, и начался, как положено, период предвыборной агитации.

Кайбышев очень не хотел моего прихода. Да, и какому руководителю нужен строптивый подчиненный, тем более, что подчиненность ему СКТБ была формальной, зиждившейся на договоренностях, а не на юридической основе, и он совершенно справедливо полагал, что став директором, я возьму курс в сторону совершенной самостоятельности. Против меня были выставлены семь кандидатов, на любой вкус и цвет. Начиная с действующего директора Дьяконова и заканчивая нашим бывшим рабочим, а ныне личным порученцем Кайбышева Володей Козловым.

 Володя был очень хорошим человеком, а руки у него были просто золотые. Никогда не забуду, как он помог мне в студенческо-аспирантский период. Мы с Казачковым решили изготовить хитрое приспособление для фиксации внутренних изменений, происходящих в металле при сверхпластичности. Для этого образец, растягивающийся при температуре, нужно было мгновенно охладить, при этом, не внеся в него посторонних изменений. Я специально говорю так расплывчато и не вдаюсь в детали, поскольку считаю, что большинству людей это совершенно не интересно, и нечего им морочить голову научными тонкостями. Для этого я придумал приспособление, главными деталями которого, были алюминиевые цилиндры, с супертонкими стенками и входившие  друг в друга, с таким малым зазором, чтобы создавалась компрессия. Сделать просто компрессию было не проблемой, но в сочетании с тонюсенькими стенками и еще рядом условий и требований, за это не взялся ни один Уфимский завод. И тогда Володя почесал в затылке и сказал, - ну, что, студент, давай попробую, может чего и получится. И ведь сделал. И, сделанная им установка, потом несколько лет служила мне верой и правдой, обеспечивая мне научные публикации и целый раздел в диссертационной работе.

А однажды Кайбышев из заграничной командировки привез женские пластмассовые туфли. А это уже были кооперативные времена, и предпринимательство в разумных мерах, не запрещалось. Вот Кайбышев и решил, хоть это и не наш профиль, но мы великолепно умеем делать штампы и литейные формы, пресса у нас есть, инженеры и рабочие у нас опытные. Неужто не справимся с этим ширпотребом. И, поскольку главной проблемой в этом новом для нас деле была чрезвычайно сложная форма штампа, то главным по этой проблеме был назначен Володя Козлов, к тому времени закончивший вечерний институт или техникум, я уже сейчас не помню.

Но зато помню, как мы все прокляли с этими проклятыми туфлями. Авиационные детали было делать намного проще. И только упорство Володи, который вспомнил былую профессию и самолично, собственными руками доводил гравюру штампа, позволило довести судьбу этого мероприятия до успешного конца. Правда, финансового успеха это начинание не имело. То ли конкуренты опередили, то ли наши женщины еще не были готовы ходить в откровенной пластмассе, то ли другие причины помешали, но дело не пошло и тихо скончалось.

На сотрудников СКТБ оказывалось мощнейшее давление. Весь партийно-профсоюзно-комсомольский аппарат неустанно промывал мозги трудовому коллективу, стращая и обещая одновременно. В такой ситуации уверенности в успехе у меня не было. Была группа людей, включая моего бывшего заместителя Латыша и еще нескольких начальников отделов и их рядовых сотрудников, в которых я был уверен, но мнение большинства предугадать было трудно. Люди, наученные горьким советским опытом, держали свое мнение при себе, стараясь его не афишировать, тем более, если речь шла о несогласии с начальством. Вся надежда была на тайное голосование. И эта надежда оправдалась. Да, еще как, подавляющее большинство голосов было подано за беспартийного кандидата Родионова Бориса Викторовича.

Кстати несколько слов, почему я был беспартийным. Ни о каком идейном неприятии идей коммунизма дело не шло. Я прекрасно понимал, что для серьезного карьерного роста членство в партии необходимо. Такие тогда были правила игры. Кстати к тому времени, когда я пишу эти строки, а это конец 2009 года, в этом отношении все вернулось на круги своя. Хочешь делать карьеру, иди записывайся в «Единую Россию». Существование других партий не что иное, как необходимый в условиях декларируемой демократии декор, обеспечивающий безраздельную власть совершенно определенной группировки баснословно богатых людей.

Я тогда несколько раз писал заявление в партию. Но в научно-исследовательских организациях существовал лимит. Чтобы инженер или научный сотрудник стал членом партии, в ряды КПСС должны вступить трое рабочих. Я так понимаю, чтобы в партии не было много шибко умных. Я сначала пассивно ждал наступления нужного баланса между членами партии, а затем сам сагитировал необходимых мне трех рабочих. Все, казалось бы, дорога в партию открыта. Но надо же было такому случиться, что именно в тот момент, один их наших начальников отделов Руслан Валиев защитил докторскую диссертацию. А доктора наук принимались в партию вне очереди. По-моему это не было писанным правилом, но тем не менее неукоснительно соблюдалось, - защитили докторскую, пожалте в партию. И я не знаю того, кто бы не вступил. Откажешься – себе дороже будет. И Руслан, немного смущаясь передо мной, но вполне законно, занял приготовленное мной и для себя,  место. После этого мне уже было лень кого-то активно агитировать, потом я ушел и так и остался беспартийным. Потом уже, когда я стал директором, в обкоме партии спохватились, пригласили меня на беседу и сказали, что мне непременно надо вступить в ряды КПСС. Но, это уже был конец 80-х, позиции КПСС резко слабели, и я вежливо поблагодарил и сказал, что когда я сам хотел, мне отказывали, а теперь я подумаю в какую партию мне лучше вступать. В то время уже декларировалась многопартийность. Ни в какую партию я так и не вступил, и, видимо, так и закончу свой путь в гордом звании беспартийного.

Я воспринял свою победу, как вполне заслуженное признание моих трудов  коллективом, который во многом мной и создавался, мы вместе проходили стадии роста и признания, побед и разочарований. Короче, меня держали за своего.

Это было приятно, но и таило в себе определенную опасность. Мне некоторое время приходилось балансировать на некоей черте, - и статус своего не потерять, и не свалиться в этакое панибратство. Но костяк СКТБ, начальники отделов, ведущие специалисты, все были моими ровесниками, все мы были выходцами из одной альма-матер и очень хорошо понимали друг друга. Особенно мне помогал, ставший при мне главным инженером, Володя Латыш. Фантастическая работоспособность, техническая эрудиция, способность ладить с людьми и одновременно жестко управлять весьма непростой научно – производственной повседневной жизнью СКТБ, были поистине неоценимыми, особенно в первый период вхождения меня в новую должность. Я никогда раньше не имел серьезных дел с бухгалтерией, с капитальным строительством, с проблемами жилья и еще многими делами, обеспечивающими жизнь организации и быт ее сотрудников. Я с трудом входил в эту теневую для меня сторону директорства, и на первом этапе наделал немало ошибок.

Например, когда я впервые увидел бухгалтерский баланс, то очень обрадовался, увидев в графе «прибыль» довольно внушительную цифру. Через некоторое время я распорядился закупить, что-то не очень важное, сейчас и не вспомню, и страшно удивился, когда выяснилось, что нам не хватает денег на насущные нужды. Как же так, у нас прибыли до черта, куда делись деньги? Главный бухгалтер, милейшая Роза Рауфовна Садреева объяснила мне, что цифра, стоящая в графе «прибыль», не означает, что эти деньги есть на нашем расчетном счете. Я понял, что это вообще какой-то виртуальный показатель, мало общего имеющий с реальной жизнью. Я и потом в своей уже предпринимательской деятельности никогда не полагался на данные бухгалтерии. Она для меня всегда жила какой-то особой жизнью по правилам, установленным государством и предназначенным  для того, чтобы перед этим государством отчитываться. Поэтому для понимания текущего состояния организации, я просил бухгалтеров приносить мне не установленные налоговыми органами формы, а простые и понятные расчеты. Я им говорил, вы же мужу не морочите голову заумными формулами, вот и мне давайте, как дома, а всю эту сложнятину оставьте для контролирующих органов.

Пробыл я директором восемь лет, из которых первые три были наполнены тяжелой, но плодотворной работой, а последние пять, начавшиеся в 1992 году, и вспоминать не хочется. С развалом Советского Союза вся авиационная промышленность повалилась в тартарары и мы вместе с ней. Я потом вернусь к этому, одному из самых тяжелых, периодов в моей жизни, а сейчас  память возвращается к тому светлому небольшому отрезку, который сейчас мне кажется самым главным.

Я все время пытался старательно избегать какой-либо конкретики в описании, как своей научной деятельности, так и разработок СКТБ. Но об одной своей работе мне хочется рассказать подробнее.

В создании авиационных двигателей нового поколения существовала  и, думаю, до сих пор существует неразрешимая проблема. Конструкторские расчеты показывали, что первые ступени компрессора должны быть очень большого диаметра, при этом основной размер приходился на лопатки, форма, которых была чрезвычайно сложной. При этом максимальный эффект достигался, если диск и лопатки составляли единое целое, то есть были выточены из одного куска титана. Представьте себе потолочный вентилятор, у которого лопастей раз в пять больше, а профиль каждой немыслимо изогнут, и вы получите приближенное представление о проблеме. Такую деталь еще можно выточить на станке в единственном экземпляре, но для серийного производства такая технология категорически не годится ни по трудоемкости, ни по коэффициенту использования металла. Приходилось, и до сих пор приходится идти на компромисс, - диск и лопатки вытачивать по отдельности и затем скреплять их между собой специальными замками. На самом деле с обычными замками такое соединение не имеет ничего общего. В дисках вытачиваются специальные пазы, а на торце лопаток  делается утолщение в виде ласточкина хвоста, только с зубчиками для увеличения площади соприкосновения. Поскольку места соединений в нагруженных деталях всегда являются наиболее слабым местом, а при вращении компрессора диски с лопатками испытывают невероятные перегрузки, то места соединений специально утолщаются, чтобы увеличить их прочность. При этом увеличивается вес компрессора,  и все теоретические характеристики двигателя летят к чертовой матери. Вот такой заколдованный круг, теоретически супердвигатель сделать можно, но уровень технологии не позволяет. Причем не только нашей, тогда советской, но и капиталисты не могли позволить себе такую расточительность.

Между тем, еще в ранних наших работах было выяснено, что практически все материалы при деформировании их в условиях сверхпластичности обладают способностью свариваться без образования сварочных швов. То есть, если мы положим друг на друга два куска металла и проштампуем их при определенных скорости и температуре, то после деформации получается один кусок, и ни один метод исследования не может найти место соединения.  То же самое относится и к титану.

Первое время, после того, как было обнаружено это явление, только ленивый не предлагал использовать его для изготовления деталей сложной формы. Надо было только сложную деталь разделить на ряд простых, сделать для каждой из них заготовки, уложить их все вместе в один штамп, продеформировать и достать готовую деталь, абсолютно идентичную сделанной из целого куска. Но энтузиазм быстро остыл, столкнувшись с трудностями практического осуществления этой красивой идеи. Дело в том, что деформация в этом случае должна идти в вакууме и при высокой температуре. Для того, кто хоть что-то понимает в технике, понятно, что организация серийного производства в таких условиях требует создания принципиально новых установок, причем вакуум и температура создают, такую гремучую смесь, которая отпугивает самых рьяных приверженцев этого метода.

Став директором, и получив в свои руки полноту идеологической и финансовой власти я, все-таки, решил замахнуться на решение этой грандиозной задачи, а именно создания титановых квазимонолитных ступеней авиационных двигателей. Заодно это было бы и моей докторской диссертацией. Для осуществления этого плана я создал специальный отдел, и возглавить его пригласил моего тогдашнего старого доброго друга Володю Рубцова. Он изначально не имел никакого отношения к нашему СКТБ. Его специальностью была не технология, а сами авиационные двигатели. Я давно его знал, и всегда удивлялся энциклопедичности его знаний и здравому подходу к решению любой технической проблемы.

Как-то он позвал меня помочь ему провести канализацию. Он жил в старом, еще дореволюционном доме. Не знаю, как обходились остальные жильцы, но Володя решил врезаться в городскую канализацию, благо она находилась недалеко, метрах в тридцати от его дома. Мы взялись за лопаты и стали энергично копать траншею. Она должна была быть глубокой, так как в Башкирии зимы суровые, и глубина промерзания довольно приличная. Очень скоро наш энтузиазм подостыл, грунт оказался очень тяжелым, сплошные осколки кирпичей, щебня и прочего строительного мусора, плотно спрессовавшегося за многие и многие десятилетия. Конечно, при достаточном упорстве с этой проблемой можно было справиться, но Володя пошел другим путем, мы вырыли, не особо напрягаясь, неглубокую траншею, заложили в нее трубы, а внутри них заложили нихромовый провод, который ему бесплатно принесли друзья с завода. Провод был подсоединен, то ли к аккумулятору то ли к трансформатору с выпрямителем, на него подавался ток, провод нагревался и не давал замерзнуть содержимому канализационной трубы. Эта система функционировала потом много лет, до переезда Рубцова вслед за мной в  Калининград, и я не помню, чтобы с ней были проблемы.

Я был уверен, что он быстро войдет в курс дела и найдет верное направление для решения этой сложной проблемы. И даже хорошо, что он не варился с нами в одном соку и не был обременен нашими опасениями и комплексами, неизбежно вырабатывающихся у узких специалистов. Проблема его заинтересовала, перспектива решения головной боли конструкторов авиадвигателей ему, как двигателисту, была особенно близка, и он без особого сожаления расстался со своей доцентской должностью и с головой погрузился в новое для себя дело. Его работой я был очень доволен. Раздражало только то, что он совершенно не переносил никаких совещаний, в которых ему не отводилось главной роли, и на всех оперативках моментально засыпал. При этом он сидел на стуле, откинувшись на спинку, сложив руки на приличном животике, и время от времени тихонечко всхрапывал. На мои замечания он неизменно отвечал, что не спит и внимательно слушает. Я иногда специально, чтобы доказать ему, что он спит, задавал ему вопрос по обсуждаемой тематике, сосед его тыкал в бок, Рубцов начинал нести всякую лабуду, но при этом твердо стоял на том, что не спал, а просто сидел с закрытыми глазами. Я потом старался приглашать его только в тех случаях, когда обсуждалась его тематика.

Первым делом мы с ним разработали и изготовили лабораторную установку, использовав для герметизации обычный гофрированный сильфон из нержавейки, который к счастью выпускался на одном из Уфимских предприятий. Эта установка позволила нам провести необходимые исследования на образцах и заодно отработать на ней некоторые конструктивные решения в качестве прообраза промышленной установки. При определенных режимах сварка проходила идеально. Даже насыпанная в контейнер титановая стружка из под токарного станка, после деформации превращалась в монолит, причем со свойствами превосходящими первоначальные. Мы между делом из такой деформированной стружки изготовили хирургические инструменты, которые произвели настоящий фурор на международных выставках в Японии и Германии, где я их продемонстрировал научному сообществу. Конечно, фурор произвели не сами инструменты, а необычная технология их изготовления. К тому же при этом открывалась весьма заманчивая перспектива полезного использования титановой стружки, которая на промышленных предприятиях скапливалась в колоссальных количествах.

Не прекращая научных и технологических исследований мы приступили к изготовлению и проектированию полупромышленной установки. Полупромышленность ее заключалась в том, что с целью ускорения опытных работ мы договорились с разработчиками двигателя, что в начале будем делать не ступень полностью, а ее модель. Модель отличалась от прототипа тем, что в диск вставлялись не полнопрофильные лопатки, а укороченные и более простой формы, но имеющие тот же вес, что имело значение для последующих испытаний. Форма лопаток не имела значения, так как нас и конструкторов волновали, в первую очередь, места соединений лопаток с диском. Если после штамповки нам удастся в этих местах получить такой же монолит, как и на образцах, то задачу можно было бы считать решенной. Вместо модельных лопаток вставить настоящие было бы просто делом техники. И мы получили модельную ступень, и она успешно прошла испытания и мы уже ликовали, предвкушая, как надерем задницу американцам, когда у наших самолетов появятся свершено новые двигатели.  Но в этот момент трое мужиков посидели в Беловежской Пуще и развалили к чертовой матери великую страну, похоронив под ее обломками и наши грандиозные планы.

Признаки надвигающейся беды мы чувствовали и раньше. Все труднее было получать финансирование, великолепно функционирующая машина под названием Минавиапром все чаще начинала давать сбои, и я, приезжая в Москву, чувствовал в знакомых мне сотрудниках министерства непривычную для них, тщательно скрываемую растерянность. Но нами и мной, в частности, это воспринималось, как временные трудности, издержки перестройки, некоторые неудобства, которые надо терпеливо пережить. Наша великая страна, а мы все, несмотря на уже захвативший наши умы скептицизм в отношении существующего строя, свою страну продолжали считать великой, не может со всем этим не справиться, и, в конце концов, все наладиться.

Для нас все рухнуло в одночасье в ночь с 31 декабря 1991 на 1 января 1992 года, когда в стране был введен свободный рынок.  Не буду рассказывать о бытовой стороне этой революции, об этом писано, переписано, но для промышленности и, в частности, авиационной это был нокаутирующий удар, от которого она и сейчас еще до конца не оправилась. Государство, то самое государство, которое опекало нас с пеленок и до самой смерти, регламентировало каждый наш шаг, указывало, что кому делать и выделяло для этого необходимые средства, просто отошло в сторону и сказало, - делайте, что хотите и выживайте, как можете. Всем было трудно, но у тех, кто пек хлеб и строил дома, были, хоть и обедневшие, но потребители, которые хочешь, не хочешь, а платили им деньги. А у авиации потребитель в лице государства исчез, а другого не было.

И наше СКТБ осталось без финансирования. Как я не бился, обивал пороги различных министерств, метался от одного генерального конструктора к другому, - все не мог поверить в серьезность и необратимость случившегося, но все были в таком же положении. Денег не было.  Было жалко все остановившиеся работы, но больше всего я переживал за вакуумную штамповку. Впервые в мире мы вплотную приблизились к  реализации конструкторской мечты, мы сделали колоссальный шаг в сторону освоения новейших технологий и вынуждены были остановиться, так как подобные работы невозможно вести на голом энтузиазме, для них нужны очень большие ресурсы. Насколько я знаю, до сих пор подобные работы в мире так и не ведутся. Для осуществления проекта такого масштаба наряду с большими деньгами, нужен мощный слаженный коллектив единомышленников, имеющий уникальный опыт подобных работ, способный самостоятельно решать массу вспомогательных задач, возникающих на пути его реализации. Такой коллектив был. Теперь его нет. Я не знаю, сколько лет еще пройдет, пока будет создано нечто подобное. А пока остается только сожалеть, что своя же собственная страна, как пьяная мать, неуклюже раздавила своего же ребенка, которому оставалось буквально несколько лет работы, чтобы вывести ее в мировые лидеры в области авиации.

Никогда не забуду, как мы всем коллективом целыми днями обсуждали разные варианты выживания. Сложность была в том, что мы были специалистами в области обработки титана, и теперь судорожно пытались найти ему мирное применение. В титановой запорной арматуре нуждались химические предприятия, и мы срочно разработали и освоили производство целой гаммы титановых шаровых кранов. Это была очень хорошая продукция, мы готовы были продавать ее практически по себестоимости, химикам она нравилась, но у них самих не было денег. Они тоже выживали. Договорились с заводом «Полет», и изготовили для них партию титановых корпусов для престижных часов. Там у них что-то тоже не заладилось, нам за эту работу даже не заплатили. Пытались делать титановые конструкции для аппаратов Илизарова, но и эта продукция нормального сбыта не находила. Дошли до того, что на уникальном раскатном стане, который был нами разработан для производства авиационных дисков, мы делали алюминиевые автомобильные колеса. Но все это были крохи. Прожить за счет продажи этих изделий было невозможно. Наши инженеры стали подрабатывать, кто, где мог, вести разработки в областях, которыми никогда раньше не занимались.

Один из инженеров, Валера Половников, придумал совершенно оригинальный дверной замок с магнитным ключом. Он серьезно отличался от существующих в то время аналогов, и обладал высокой устойчивостью к взлому. Мы договорились с МВД, и в центральной их лаборатории провели сертификационные испытания и получили восторженные отзывы специалистов, и, соответственно, высшую категорию качества. Мы наладили производство и небольшими партиями отдавали на реализацию в местные магазины. Замки стоили недешево, потихоньку продавались, , но темпы реализации нас явно не устраивали. И, тогда я сделал шаг, который сейчас считаю ошибочным. Но, как в той еврейской поговорке, «хотел бы я быть таким умным, как моя жена потом», потом мы все знаем, что надо делать, а что делать не надо.

У нас не хватало оборотных средств, чтобы увеличить производство замков, и тем самым увеличить географию продаж. Кроме того, мы справедливо полагали, что новый продукт нуждается в рекламе. На это тоже нужны были деньги. И я пошел в банк. Вы знаете под какой процент тогда выдавали кредиты? Двести процентов! И люди брали, и ухитрялись отдавать эти сумасшедшие проценты и сами кредиты, потому, что инфляция была тоже сумасшедшая. И под залог оборудования нам дали кредит, я не помню его сумму, но она оказалась достаточной, чтобы нас окончательно загубить. На кредитные деньги мы выпустили большую партию замков, расширили их ассортимент, наряду с дверными сделали сейфовые, начали их рекламировать, сейчас мне смешно вспоминать, как это делалось, но тогда никто не умел заниматься рекламой, а мы тем более, нам она никогда не была нужна. Я даже в Америку возил наши замки.

Тогда председателем союза промышленников был Вольский Аркадий Иванович. В мае 1994 года он организовал в Вашингтоне выставку достижений российской промышленности. Я получил на нее приглашение и с отчаяния поехал.  В России мы никому не нужны, может в Америке повезет. Нас в Америку приехало четыреста человек. Поселили нас в центре Вашингтона в гостинице «Ренессанс». Рядом с гостиницей был винный магазин. Хозяину здорово повезло. Я думаю, никогда раньше, а скорее всего и позже у него не продавалось столько водки.

Я не знал английского языка, но у меня был собственный переводчик, который на время выставки прилетел ко мне из Сиэтла. Это был мой младший сын Алеша. Ему было тогда шестнадцать лет, и он учился в частной школе в Сиэтле. Я из своей даже директорской зарплаты никогда  не смог бы оплачивать его обучение. Но мой старший сын Илья, к тому времени закончил институт и сразу же ушел в коммерцию. Зарабатывал он не ахти какие деньги, но на обучение брата хватало.

Днем мы с Алешей сидели на выставке, он переводил мне вопросы посетителей. На моем стенде их было меньше, чем хотелось бы. Большинство интересовалось замками. Специалисты быстро оценили их преимущество, но их не устраивал дизайн. Недалеко от нас располагался стенд какой-то американской замочной фирмы. Не помню, как она попала на нашу выставку, может быть как совместное предприятие. Я внимательно ознакомился с их продукцией, надежностью она явно уступала нашей, но внешний вид! Это были дизайнерские шедевры, и блестящие, и тонированные, и матовые, они сами просились в руки. И я понял, что моим скромным работягам в Америке ничего не светит.

Выставка заканчивала свою работу не очень поздно, по крайней мере, еще было светло. И мы с Алешей уходили гулять. Осматривали Капитолий, обошли со всех сторон Белый дом, даже видели, как из ворот выезжал тогдашний президент Америки  Клинтон. Удивительно, но никакой особой охраны я не увидел. Мы оказались очень близко, и ясно через не очень тонированное стекло видели Клинтона, он  сидел на заднем сиденье сзади водителя и читал, то ли документы, то ли газету. Я потом подумал, что на моем месте легко мог оказаться террорист – смертник. Но в то время их практически не было, они массово появились позже, и, может быть потому, собравшийся народ никто не оттеснял.

Я к тому времени уже побывал за границей, и поэтому Вашингтон какого-то особого впечатления не произвел. Он был какой-то приземистый, наверное потому, что в нем нельзя строить здания выше Капитолия, основательный, надежный и очень чистый. Как-то на прогулку Алеша одел новые туфли, быстро натер ногу, разулся и пошел прямо в носках. Я пытался возражать, говорил, что неудобно перед людьми, но мой сын, уже пожив в Америке, чувствовал себя совершенно свободно. Папа, - говорил он, пойми, здесь люди делают, то, что им удобно, главное не доставлять неудобство другим. А на мои носки им всем наплевать.  Так в носках он дошел до гостиницы, и когда я случайно увидел его подошву, то очень удивился. Носки у него были черными, и после довольно продолжительной прогулки так и остались черными. Хотел бы я увидеть цвет моих черных носков после двух шагов по моему родному городу.

В Вашингтоне у меня произошла удивительная встреча. В один из дней я тосковал за своим стендом, и вдруг увидел очень знакомое лицо. На первых курсах института я играл в бит-группе «Эльфы». С нами конкурировали по популярности «Кузнецы грома».  У них на ритм гитаре играл Валера Письменный. Я с ним не дружил, даже не приятельствовал, так знали друг друга, здоровались. Потом он куда-то исчез. И вот сейчас через двадцать пять лет мимо меня, увлеченно с кем-то разговаривая по-английски, шел Валера Письменный. Мы встретились так, как будто все это время искали друг друга. Наверное, потому, что по теории вероятности шанс такой встречи был ничтожным, потому, что в далеком чужом городе было чертовски приятно увидеть знакомое лицо и, наконец, это была встреча с юностью. Валера мало изменился, был абсолютно узнаваем, совсем недавно эмигрировал в Америку, жил в Нью-Йорке и на выставку приехал в качестве переводчика какого-то бизнесмена. Он не мог его оставить, поэтому мы быстро расстались, договорившись, что я после выставки заеду к нему в Нью-Йорк. Я обещание сдержал, и с тех пор мы больше не виделись, нет один раз он приезжал в Уфу, и мы там виделись, но поддерживаем связь, время от времени переговариваясь по Скайпу.

Я вернулся из Америки, и снова с головой ушел в повседневные заботы. А уходить было куда. Я до сих пор не понимаю, как мы держались столько времени, практически не сокращая персонал, и не распродавая основные фонды. Правда у нас были большие запасы титана, мы его время от времени продавали, и это нам в какой-то степени помогало. В конце концов, мы как-то приспособились, о науке и новых разработках речь уже не шла. Перебивались на случайных заказах. Вот когда пригодилась созданная в свое время мощная механическая база. И тут случилось самое страшное, именно над ней нависла практически неотвратимая угроза. Когда я говорил, что банк выдал нам кредит под залог оборудования, то надо было понимать, что электронные микроскопы и специальные гидравлические пресса банк не интересовали. Ему нужно было то, что можно было быстро продать, и нам пришлось заложить наш механический парк. Мы несколько раз продляли кредит в надежде, что наступят лучшие времена, но они никак не наступали, и терпение у банка лопнуло. Так как денег у нас не было, он, в соответствии с условиями договора, потребовал предоставить ему заложенные станки. А я уже говорил, что, если мы и держались на плаву, то только благодаря наличию у нас этих станков. Ситуация казалась безвыходной, над СКТБ в полный рост нависла угроза закрытия, а над его работниками, соответственно, угроза оказаться на улице. Это было страшно, потому, что в то время вообще устроиться на работу было очень трудно, а по специальности практически невозможно.

Но я нашел решение этой проблемы. Решиться на него было нелегко, так как реализация задуманного проекта была возможна только при одном условии, я должен был уйти из СКТБ. В свое время практически одновременно с нами при Уфимском авиационном институте было организовано еще одно СКТБ, называлось оно «Искра». Занималось оно методами электрохимической обработки металлов и созданием оборудования для  осуществления этих процессов. У «Искры» тоже сложилось тяжелое положение, и так же как мы, она выживала за счет своих механических станков. При этом механические мощности у них, так же как у нас были загружены, дай бог, наполовину.  Но основная часть производственной базы  СКТБ «Искра» была расположена  в другой части города в 50 – 60 километрах от института. Кроме того у «Искры» не было своего здания, и она ютилась на арендованных площадях института, а в нашем корпусе к тому времени образовались пустующие площади.

И я предложил своему коллеге, директору «Искры» Токунцову Косте, объединить наши организации. Мое предложение сводилось к следующему: СКТБ «Искра» переезжает в наше здание, наша производственная база становится объединенной для двух СКТБ, производственная база «Искры»  продается, и вырученными деньгами гасится долг перед банком, объединение закрепляется юридически, и Токунцов  становится директором объединенной организации. После недолгих дискуссий мое предложений было принято, и в скором времени реализовано.